Тристания - Куртто Марианна

Чувствовала полированные волны на пальцах ног и гладкое покрывало неба над головой.

И вот теперь в ее жизни снова возникает Ларс, и все тяготы, связанные с ним, с новой силой прилипают к рукам Лиз именно в тот миг, когда она только начала разжимать пальцы, исстрадавшиеся от этого многолетнего груза. Разве она недостаточно долго таскала эти тяготы в своих руках? Разве не имеет права порхать вдоль бортика бассейна легко, как бабочка?

Но Ларс приезжает, он уже здесь.

Если он надеется на прощение, об этом не может быть и речи.

Если на любовь… Лиз не знала, осталась ли в ее душе любовь, которой она могла бы делиться. Она считала, что любовь слишком сложна, или, возможно, слишком сложны поступки, на которые люди идут ради нее, все те ужасные поступки, к которым любовь подталкивает людей, после чего они уже не чувствуют своих рук.

Как же Лиз не хватало того ощущения, когда они сплетались воедино: мир словно бы превращался в мягкую землю.

Но в день извержения вулкана мужа не было рядом с нею.

Ларса там не было, Оливера тоже, и ни одному из них не понять чувств Лиз, ведь они не видели, как гора сходит с ума, остервенело плюется желчью и выдавливает из бока своего единственного сына.

Сын у Лиз тоже был, но и его она не удержала рядом с собою. Она уснула в той хижине, чувствуя тепло сына рядом с собой, а когда проснулась ночью, то почувствовала другое тепло и решила, что это тепло ее сына.

Как она могла ошибиться?

Сын снова молчит и находится не там, где следовало бы.

На кухне сидит рухнувшая глыба.

Затем глыба встает, подходит к Лиз и желает сил. Не прикасается, не смотрит, прячет глаза от взгляда Лиз, точно от внезапно зажегшегося яркого света.

Когда Оливер уходит, в ушах Лиз еще долго раздаются его шаги и слова: твой муж. Как странно они звучат. «Как наивно было считать, что Ларс принадлежит мне, — пеняет себе Лиз, — что он принадлежал мне еще в те времена, когда я знала, чем он занимается в течение дня, знала, как он выглядит, когда спит: он выглядел как тюлененок, потерявший мать».

Этой ночью Лиз спит одна: она ворочается в кровати, а наполненные дымкой сновидения парят над нею. Мутные фигуры поднимаются к потолку и опускаются обратно, перехлестываются и открывают свои ярко-оранжевые рты.

Из дымки появляется грубое мужское лицо: его черты словно вырубили топором и выдолбили долотом.

Лиз не уверена, чего ей хочется сильнее: взять ножик и заострить черты этого лица или просто приложиться к нему своим лицом и не отпускать, пока наступающее утро не принесет ей ответа.

17

Кейптаун, декабрь 1961 г.

На часах раннее утро, а я лежу с открытыми глазами и пытаюсь представить себе, каково это. Когда земля под тобой дрожит.

Интересно, эта дрожь затрагивает только тело, как в те минуты, когда занимаешься любовью или лежишь на жесткой койке в недрах большого корабля и тебя тошнит? Где-то невообразимо далеко, на самом дальнем краю рассудка, мерцает мгновение, когда женщина прислонилась к яблоне и от нее пахло древесной корой и сахаром, а потом другое — еще дальше, совсем на другом краю или вообще в голове другого человека, — ребенок сидит на лужайке и считает яблоки. Ребенок, который все пересчитывает, раскладывает камешки в кучки и мысленно рассаживает птиц по веткам.

Не представляю, какое отчаяние испытывал мальчик, когда земля тряслась, а голова ничего не могла с этим поделать.

Я лежу с открытыми глазами, а потом снова погружаюсь в беспокойный сон. Хотя еще слишком рано, я боюсь, что уже поздно. Часы на стене комнаты бешено тикают, мстительно напоминая мне о том, что миг, когда я видел машущие руки Лиз и Джона, отдаляется. Но в то же время я чувствую, что этот миг приближается, что я качусь обратно к нему.

К исходной точке. И оттуда вперед.

Смогу ли я в этот раз любить правильно, так, чтобы Лиз не закрывала от меня большие светлые комнаты дома своей души? Да, темнота в ней тоже была, но это была темнота вокруг звезд, а Лиз видела только свет.

И сына, на которого она хотела его излучать.

Иногда я спрашивал себя, видела ли она меня вообще или же просто ощущала мое присутствие в комнате, мои руки и ноги в кровати рядом с собой в те часы, когда смотрела свои собственные сны.

И все же с острова уехал именно я, и если в отношениях между мной и Лиз что-то сломалось, тогда это еще можно было починить. Хотя бы попытаться. В лодке была лишь небольшая протечка, но я погрузил ее в море целиком и опустился под воду сам, а теперь пора подниматься, выныривать из илистых вод, которые облепляют глаза и искажают видимость. Пора выбраться из взмокших простыней и смыть с себя пот, который вытопила на кожу летняя ночь.

Вода в душе свежая и прохладная. Я счищаю с себя грязь и угрызения совести, стираю с себя Ивонн, ее кривоватую улыбку и звездную карту веснушек, стираю прикосновение, которое останавливало кровь и приводило в движение мир.

Моюсь до тех пор, пока кожа не краснеет, пока мыло не превращается в маленький кусочек. Вскоре и он утекает вместе с водой, и мои руки пустеют.

Марта не видела Лиз и Джона с того дня, когда Сэм и Джон прибыли в город.

Она не сидела на террасном стуле, потягивая через соломинку желтый сок.

Когда Марта сидит в парке и ест мороженое, никто не видит, как оно течет по ее пальцам, никто не выходит из-за фонтана навстречу и не спрашивает, хочет ли она остаться.

Марта сама не знает, чего хочет: до поры до времени ей разрешили пожить в Кейптауне и пообещали помочь с отъездом, если она решится на него. На корабле она была бы в безопасности, на корабле был бы врач, в Англии было бы много врачей, а еще рядом с Мартой была бы мать, вечно бубнящая дочери на ухо одно и то же.

Заботься обо мне.

Лиз и Джона Марта не встречала, но она ощущает их присутствие в городе, их следы в парке, а еще на коже. Это одновременно утешает и ужасает Марту.

Она не понимает, что ей нужно.

Она то сжимается, то раздувается; счастье наполняет ее сверху, а печаль снизу. Она тоскует по тем, кого нет рядом, но тут же чувствует облегчение, ведь с плеч упал тяжелый груз и ей стало свободнее дышать. Стало легче подняться, вытереть пальцы о подол и направиться к железным воротам парка.

Возле ворот она видит двух женщин. Они смеются и покачивают яркими соломенными сумками, которые напоминают Марте пучковую траву туесок. Она думает о том, как выглядела бы эта трава, если бы росла на склонах Тристана вот такой — красной, синей, желтой. Как выглядела бы эта трава на крышах домов в рассветный час… Но именно в тот миг, когда Марта вспоминает о родном острове, вспоминать о котором нельзя, она различает за спинами женщин знакомую мужскую фигуру.

Марта останавливается, закрывает глаза и чувствует тонкие иголки молний, которые колют ее веки изнутри.

Когда она снова открывает глаза, то видит: мужчина подошел ближе, на его лице возникло выражение узнавания.

— Ларс, — произносит Марта и чувствует, что на ее лице читается такое же выражение.

— Привет, соседка, — здоровается Ларс, и на губах Марты появляется улыбка, какую ребенок мог бы нарисовать прутиком на песке.

— Я слышал, что ты здесь, — продолжает Ларс, — но не предполагал, что город такой маленький.

— А я о тебе ни слова не слышала. И никто другой тоже.

— Ну да. Я отсутствовал некоторое время.

— Некоторое время?

— Ну… Время ведь относительно, разве нет?

— В календаре — точно нет.

Ларс улыбается.

— Ты что, уже и календарем обзавелась? Как все-таки мир меняет людей.

— Нет, конечно. Но, раз уж речь зашла о мире, не расскажешь ли, где ты был?

— А это имеет значение? В универмагах и холодных комнатах.

— Вот как. Что ж, здесь, по крайней мере, тепло.

— Да, не жалуюсь.

Ларс о чем-то вспоминает и мгновенно серьезнеет.