Тристания - Куртто Марианна

— Удобно, не удобно… Я ведь считала, что он умер.

— Он очень даже жив.

— Что я ему скажу? Молодец, что вернулся? Твой сын ждал тебя?

— Вряд ли тебе придется говорить много. Скорее всего, говорить будет он.

Лиз гадает, что ей скажет Ларс, какой рассказ покажется ему достаточно длинным.

А впрочем, возможно, этот рассказ получится совсем коротким: поезд опоздал, Ларс не попал на корабль и снял номер в гостинице. Встретил в вестибюле женщину, обычной внешности, совсем не роковую красотку. Но Ларс разглядел в ней что-то такое и остался рядом с нею. Время шло, морские течения меняли свои маршруты, а женщина стояла у окна и смотрела на дождь.

Чем больше кораблей покидало гавань, тем легче Ларсу было отпускать их.

— Отпускать их, — произносит Лиз вслух, и Оливер смотрит на нее, как на ребенка, запутавшегося в сказке, которую сам сочинил.

Утром того же дня, когда Оливер пришел навестить Лиз, он встречал в гавани ее мужа.

— Они что-нибудь говорили обо мне? — спросил Ларс.

Казалось, мужчина испытывает страх, но не такой, как другие островитяне, с которыми успел познакомиться Оливер. Ларса пугала не обстановка вокруг, а что-то внутри себя.

Оливер солгал ему:

— Нет, не говорили ни слова. У них и без того было слишком много забот. Столько всего нового свалилось на их плечи.

Теперь страшно самому Оливеру.

Он видит, как нервничает Лиз, чувствует, какую власть муж по-прежнему имеет над нею, и что тут удивительного? Они ведь прожили вместе не один год, и связь не разорвалась, даже когда мужчина уехал.

Муж забрал себе большую часть ее души, сложной, как многоэтажный дом: в этом доме есть комнаты, которые, живи Лиз в более совершенном мире, наполнились бы добром и светом, но сейчас в них тесно от ила и осадка обид, и если бы Оливер только мог, он протянул бы к Лиз руки и вычистил из нее все плохое.

Ему не хочется и близко подпускать к ней этого мужчину; у Оливера не укладывается в голове, как Ларс мог так поступить со своей семьей. Просто взять и уехать. Оставить женщину в тесных комнатах, обречь сына на ожидание, лишить его детства. И если человек все же решается на подобное, если он уезжает вот так, он не вправе требовать, чтобы все стало как прежде.

Но, разумеется, Оливер знает, что жизнь сложнее, чем какой-нибудь гроссбух.

Он чувствует себя маленьким.

Прошлое есть у каждого, но почему прошлому Лиз потребовалось тащиться сюда?

Собственное прошлое Оливера умерло: его жена закрыла глаза и больше уже не открыла их. Яркие больничные лампы и халаты врачей были белыми — возможно, этот цвет помогает тем, кто вскоре уйдет, заранее почувствовать себя на небесах.

Такие мысли бродили в голове у Оливера.

Мысли не причиняли ему боли, однако все, что имело отношение к прикосновениям или пульсациям, покалывающим под кожей, стало для него чужим. Так продолжалось годами, холод ощущался всюду, любой пейзаж виделся Оливеру в траурной рамке, кабинет зарастал пылью и папками, а сердце погружалось все глубже вовнутрь, и Оливер не понимал, как вернуть его на прежнее место.

И вот однажды в кабинет вошла женщина с острова-вулкана. Оливер почувствовал, что внутри нее искрит электрический ток: пусть провода подключены неправильно и потрескивают, но ток бежит по ним прямо к сердцу Оливера. Он ощутил ее прикосновение, хотя женщина и пальцем до него не дотронулась, ощутил электричество, хотя лампы не горели, а солнце гладило затылок, точно теплая звериная лапа.

Ему захотелось улыбнуться, но ситуация их знакомства не располагала к улыбкам. Ситуация была ужасная: женщина потеряла все и не знала, получит ли что-нибудь обратно, не знала, есть ли у нее хоть малая надежда на счастье.

— И это все? — спросила она при первой встрече. Оливер не ответил.

Теперь женщина получит все обратно, если только протянет руку.

Но ее рука ровно лежит на столе и не двигается.

— Ларс? — слышу из-за двери, когда они думают, что я ничего не слышу.

Они думают, что я в своей комнате, занимаюсь своими делами и молчу. Я и вправду молчу, но это не означает, что я закрылся: я просто слушаю, смотрю и расставляю по порядку все услышанное и увиденное, после чего надеюсь, что порядок не нарушится снова.

Я не верю своим ушам, потому что мама никогда не произносит имени отца.

Мы научились жить не произнося его имени, научились еще тогда, когда были дома и полагали, что иначе жить нельзя. Но мы жили, день ото дня пустота в душе сжималась или заполнялась другими делами, а потом мы оказались тут и встретились с новыми людьми, огромным количеством людей, которые произносят разные слова — кто приветливые, кто плохие.

Оливер часто навещает нас и показывает нам город. Он водил нас в бассейн, где женщины в маленьких цветных костюмах ходили вдоль бортика, а мужчины смотрели. Когда женщины, мужчины и дети плавали в бассейне, мне казалось, что я вижу перед собой громкоголосых белокожих рептилий. Было трудно поверить, что палящее над бассейном солнце — это то же солнце, что и дома; было невозможно поверить, что мама — это мама, когда она сидела с голыми ногами на полосатом матерчатом стуле и пила через соломинку оранжевый напиток.

Он хочет встретиться с вами.

Завтра.

Я чуть не запрыгал от счастья.

Отец возвращается!

Мы рассмотрим звездную карту до конца!

А сейчас я стою за дверью и безуспешно пытаюсь представить себе отца, его ноги на этом пыльном ковре, шершавость его рук, его голос, звука которого я не помню.

Еще я не помню его запаха: я могу передать его словами, но слова — это неправда, в отличие от аромата цветов или вида маминых дрожащих рук в тот день в парке. Или очков Оливера, которые вечно перебираются с переносицы на лоб.

Мама открывает кухонную дверь, видит меня и пугается. Она сердится в первый раз с тех пор, как я вернулся к ней: она опять привыкла ко мне, она недовольна мной, потому что, хотя я молчу, это не мешает мне быть там, где не следовало бы.

— Джон, что ты тут делаешь? — спрашивает она.

Ее глаза выглядят нечеткими, будто их занавесили марлей.

Лиз стоит в дверном проеме и смотрит на лицо сына, которое напоминает лицо Ларса: те же соразмерные черты, тот же дерзкий взгляд и круглые торчащие уши, простое прямоугольное лицо.

Сын пошел в отца не только внешностью, но и манерой говорить: его голос звучит похоже, он делает в речи такие же длинные паузы, которые подчас оказываются финальными.

Сын молчит. Как будто его лишили языка.

Лиз поворачивается в сторону кухни, видит склоненную голову, потемневшую от пота шею, и внезапно ей кажется, что кто-то взял ее сердце в руку и сжал его.

Оливер водил их в бассейн, хотел порадовать их, показать им бассейн с поручнями, которые поднимались из воды, точно подъятые луки.

Лиз и Джон не решились спуститься в воду вместе с остальными посетителями.

Они сидели на террасных стульях и смотрели за бассейн на море, которое выглядело таким неправдоподобно ярким, что Лиз подумала: наверно, где-то в открытом море стоит большая белая машина, которая тщательно полирует волны, и только после этого они подплывают к берегу чистой бахромой.

Лиз нравилось, как мужчина смотрит на нее: с желанием и в то же время нетребовательно. Мужчина не подходит слишком близко, не пугает, — он подошел близко лишь однажды, на лестнице, вечером того дня, когда они ходили в бассейн.

Мужчина терпел молчаливость ее сына, не волновался из-за того, что мальчик всегда выглядел так, словно витает в облаках. Вот и в бассейне, когда сын помешивал сок соломинкой, но забыл выпить его до конца, мужчина сказал: «Ничего страшного, этот сок уже нагрелся, возьмем другой» — и улыбнулся так, что Лиз, а следом и Джону захотелось улыбнуться в ответ, и вскоре они сидели и улыбались все вместе, а Лиз чувствовала на нёбе кисловатый цитрусовый вкус.