Александр Щёголев - Как закалялась жесть

— А это обязательно? — в который раз спросил ассистент.

— Первым делом — обездвижить и деморализовать, — терпеливо повторила Елена. — Она сама так пациентов ломает. Ты же видел — там, в палате.

— Да уж видел.

— Обездвижить навсегда, сечешь фишку? Парализовать волю.

— Как-то это странно… работодательницу. А тебе она вообще — родная мать…

Он посмотрел на Эвглену Теодоровну, распластанную на операционном столе, и сразу отвел взгляд.

— Мать? — изумилась Елена. — ЭТО?! Протри глаза! А фотки, думаешь, кто твоей жене послал? Работодательницу ему жалко!

— Да не жалко мне. Просто…

— Что, потряхивает?

— Есть немного, — признался он. — Руки как будто чужие.

— Ничего, обвыкнешь…

…Лампы давно разогрелись, халаты и стерильные перчатки были надеты.

На икру наложен жгут — чтобы избежать кровотечения. Операционное поле, то есть кожа на лодыжке, стерилизовано (спиртом, затем йодом и снова спиртом, чтобы снять йод). Конечность обложена стерильными простынями.

Время пилить…

Пациентка очнулась, как только Елена сделала разрез, — пришла в сознание намного раньше положенного ей срока. Застонала, шевельнулась.

— Ремни потуже, — скомандовала юная хирургиня. — Зажим, быстро. И колени держи.

Ампутировали стопу. Раздевать Эвглену Теодоровну по этому поводу не стали, только оголили ноги.

— Я же предупреждал, фармакологическое связывание — это не наркоз, — сказал Борис Борисович нервно. — Надо закись азота давать. Для начала.

— Я сказала — зафиксируй ее!

— Я в перчатках!

— Переоденешь!

— Ох, как же это все неправильно, непрофессионально, грязно…

— Цыц! Критик хренов. Еще зажим!

Женщина на столе попыталась открыть глаза. Веки не слушались, взгляд был мутен.

— Не надо… закись азота… — отчетливо прошептала она.

— З-зараза, — произнесла Елена. — Сосуды сочатся… — Затем громко: — Мама, как ты себя чувствуешь?

— Тошнит… Не надо наркоз. Делай местную анестезию.

— А выдержишь?

Эвглена Теодоровна не ответила. Грудь ее размеренно поднималась и опускалась, глаза были закрыты.

— Опять заснула, что ли? — удивилась Елена. — Ладно, местную, так местную…

Спешно обкололи ногу новокаином. Потом молча ждали. Борис Борисович заменил перчатки; руки его тряслись. Елене показалось, мало дали новокаина, — еще добавили. Потом она осторожно потянула кожу в месте будущего распила…

— Больше, больше оттягивай… — прошептала мать, не открывая глаз. — Четыре-пять сантиметров… минимум… Кожа на культе должна остаться лишней…

— Знаю.

— У нее чувствительность и так была потеряна, — сказал Борис Борисович срывающимся голосом. — Плюс новокаин. Думаю, все в порядке.

Он был сильно возбужден.

Елена зажала сосуды, вытянула и отсекла сухожилия, то же проделала с нервами. Завернула вверх мышцы — как рукав. Теперь — пилить кость. Кортикальный слой плотный, но внутри полость, там легче …

Елена счастливо улыбалась.

Когда она сняла надкостницу и опустила мышцы, Эвглена Теодоровна опять напомнила о себе:

— Не забудь… сосуды перевязать…

— Не забуду.

— А зашивай кетгутом… не жалей…

— Для матери ничего не жалко.

Операция близилась к завершению: в полость раны вводились антибиотики, зашивались мышцы и кожа.

— И трубочку поставь…

— Да что ж ты все подсказываешь?! — восстала Елена. — Не подсказывай! А то я сама не знаю, что делать!

Она оставила в ране резиновую трубочку, выведя конец наружу — чтоб избежать скопления жидкости и нагноения.

— Ну, вот и все, — буднично сообщила она.

Содрала перчатки. Аккуратно уложила отсеченную ступню в контейнер. Кивнула Борису Борисовичу:

— Накладывай повязку.

Затем отошла к окну и застыла, изучая взглядом бульвар… Ассистент некоторое время смотрел на нее — с восхищением и ужасом.

Она вытащила из-под халата мобильник и вызвала чей-то номер.

— Вадим? — сказала она в трубку. — Ну что, можете приезжать. Да, оба. Были, были затруднения, но… Устранены. Хирургическим путем, — она засмеялась. — Так что у нас день открытых дверей. Я тебя тоже…

— Кому звонила? — поинтересовался Борис Борисович, возясь с бинтами.

— Одному посреднику, которого эта медуза сдуру отшила. Скоро познакомлю.

— Елена… — позвала мать.

— Ау.

— Как же так… Елена? Как это все случилось?

— Меня зовут Эвглена, — отозвалась дочь. — Эв-гле-на.

— Что это за человек — там, в палате? — спросил Борис Борисович.

— Который?

— Ну, такой… со слегка отталкивающей внешностью.

— Муж матери, — сказала Елена. — Мой отчим. Хороший, кстати, мужик.

— А чего он такой… неполный? Если хотели обездвижить, достаточно ногу. Ну, еще кисти.

— Мужик немножко сдвинутый, в смысле, психически. Сам себе портит конечности, их приходится ампутировать. Болезнь даже такая есть…

— Аутоапотменофилия, — кивнул Борис Борисович. — Навязчивое желание перенести ампутацию.

— Вот-вот…

Кажется, поверил. Гувернер теперь во что угодно готов был поверить: критика съехала до нуля.

Но можно ли верить ему, подумала Елена. Прагматик-то он прагматик, все сделает ради денег (ради денег моей матери) либо от страха. Либо от того и от другого в сумме. Но… Кто-то же убил мента и тетю Тому, кто-то превратил китайца в растение? Борьку надо проверить.

И проверим! Не зря же я затащила его сюда…

Сидели на материной кровати — в будуаре, ясное дело. В том самом месте, где обычно заканчивается любовь и начинается бизнес. Елена сказала после операции, что ей срочно необходимо расслабиться, а Борька намека не понял, все допытывался, когда же они возьмутся за следующего пациента. Ему было все равно, кого потрошить, хоть Сергея, хоть музыканта, лишь бы скорей, лишь бы по-настоящему, — в глазах огонь, в руках зуд, — вошел во вкус, интеллигент! Елена заявила, что смертельно устала, однако Борька снова ничего не понял, принялся выспрашивать про эту штуку с крышкой, в которую она положила отрезанный от матери кусок, и даже задал совершенно неуместный вопрос: зачем сохранять человеческие фрагменты, непригодные для целей трансплантологии, — и тогда она закрыла его рот поцелуем…

Елена уронила партнера на подушки и села на него сверху.

— Да что мы о всякой херне? — крикнула она. — Требую релакс!

— Психичка! — сказал он, притягивая ее к себе. — Будет тебе релакс, будет тебе стимуляция эндогенных[16] психотропов…

Она дала ему время разгореться и воспылать. Позволила его рукам лазить, где вздумается. Но едва лишь он попытался снять с нее футболку — вырвалась, спрыгнула на пол и полезла в туалетный столик.

— Ты чего?

— Эндогенных мало, — пояснила она, вытаскивая ящички. — Требую чего-нибудь экзогенного.[17]

— Выпивку ищешь?

— Нет, не выпивку.

— А что?

— А вот это, — показала она ампулу. — Чтобы закрепить наш союз.

Кетамин.

Борис Борисович рывком сел.

— С ума сошла? Я колоться не буду!

— Кто тебя заставляет колоться? Не надо колоться. Мама один фокус знает… — Елена достала закопченную ложку и зажигалку, — …мне однажды показала. — Надломила ампулу и заполнила ложку раствором. — Смотри…

Щелкнула зажигалкой, поднесла огонек. Жидкость быстро запузырилась.

— Сейчас все лишнее выпарится. Получим чистейшую, кристальнейшую, безупречнейшую диссоциацию сознания. Знаешь, что такое диссоциация сознания?

— Да побольше тебя. Реальные картинки смешиваются с глюками.

— В данном случае только с приятными. И никакого похмелья.

— Насчет похмелья — спорно. Я только не понимаю, зачем нам это…

— Хочу! — капризно сказала Елена. Она выключила зажигалку. На дне ложки остался белый порошок. — Подождем, пусть остынет, — она положила наркотик перед зеркалом…

И вдруг принялась раздеваться.

Отвлеклась на пару секунд, чтобы расстегнуть Борису Борисовичу брюки и рвануть на нем рубашку. Посыпались пуговицы.

— Давай, давай. Трахнемся с кайфом, вот зачем. Не боись, я пробовала.

— Пробовала? — спросил гувернер потрясенно. — Ты, девочка, даешь…

Разделись быстро. Оба. Он стоял — слегка поплывший, плохо соображающий, что делать дальше. Елена сорвала с постели одеяло:

— Ну ты, каменный! Согрей барышне ложе.

Он неловко полез на кровать. Она взяла ложку с кетамином.

— Остыла кашка? Остыла… Эй, смотри, как надо. — Макнула палец в порошок и промазала себе нос. — Вот ты и нашел свою сказочную принцессу, богатырь. Не отставай, а то улечу одна, без тебя. На!

Он медлил.