Владимир Сорокин - Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
— Декабрьский снег — что козий пух. Не здесь ли в прошлые года я слушал, как играл пастух, ведя задонские стада?
Политрук вздохнул:
— Но взял оружие народ строителей и пастухов. Его на подвиги зовёт прозрачный, нежный звук рожков.
Комбриг повернулся, посмотрел на него ввалившимися от постоянной бессоницы глазами:
— Дорогой горя и тревог шагай, сражайся и терпи. Ещё услышим мы рожок в безмолвной утренней степи.
Политрук понимающе кивнул и молодцевато одёрнул портупею.
Их вывели в степь утром.
Солнце ещё не встало — на востоке розовела мутная дымка.
Снег громко хрустел под ногами отделения смершевцев.
Комбриг и политрук двигались бесшумно — они были босы и шли в одном заледенелом исподнем. Руки их были скручены колючей проволокой.
— Отделение, стой! — скомандовал высокий сержант, и затянутые в полушубки солдаты остановились.
— Готовсь!
Смершевцы сдёрнули автоматы, приложили к тугим плечам.
Комбриг поцеловал политрука в поседевший за одну ночь висок. Политрук неловко придвинулся к нему, ткнулся лицом в окровавленную рубаху и заплакал.
— Да здравствует великий Сталин! — выкрикнул комбриг хриплым голосом.
Сержант вынул из-за пазухи инкрустированный серебром и перламутром рожок и приложил к посиневшим губам.
В память о встрече
Серёжа надел шинель и повернулся к Лиде:
— Слушай, подари мне на прощанье пару милых пустяков. Папирос хороших, чайник, томик пушкинских стихов…
Лида грустно улыбнулась, сняла с полки Пушкина, потом пошла на кухню.
Серёжа застегнул пуговицы шинели, надел пилотку и стал листать томик.
Вскоре Лида вышла с чёрным мешочком и небольшим жестяным чайником:
— Вот, Серёженька. Табаку у меня нет.
— А это что?
— Сухари.
— Ну что ж. Чудесно.
— Возьмёшь?
— Ещё бы! Жизнь армейца не балует, что ты там ни говори… Только ты знаешь, я б хотел и поцелуи захватить, как сухари.
Лида улыбнулась, положила чайник с сухарями на стол.
Серёжа развязал вещмешок, стал запихивать в него чайник и Пушкина:
— Может, Лид, очень заскучаю, так вот было бы в пути и приятно вместо чаю губы тёплые найти.
— Неужели приятно?
— Лидка! Если свалит смерть под дубом, всё равно приятно, чтоб отогрели эти губы холодеющий мой лоб.
Он подошёл к ней, обнял:
— Подари… авось случайно пощадят ещё в бою. Я тогда тебе и чайник и любовь верну свою!
Лида вздохнула, пошла в спальню.
Кровать была не прибрана. На тумбочке стояла порожняя бутылка портвейна с двумя стаканами.
Лида открыла платяной шкаф, заглянула внутрь.
Поцелуи лежали на третьей полке под стопкой белья между двумя ночными рубашками.
— Сколько тебе, Серёж? — крикнула Лида.
— Да не знаю… сколько не жалко…
Она отсчитала дюжину и в пригоршнях вынесла Серёже:
— Держи.
— Во, нормально.
Он развязал мешочек с сухарями, высыпал туда поцелуи:
— Спасибо, милая.
Лейтенант СМЕРШа Горностаев, лично расстрелявший рядового Сергея Ивашова по приговору военного трибунала за распространение пораженческих слухов, лично же и распределял его вещи.
Жестяной чайник достался сержанту Сапунову, запасные сапоги — старшине Черемных, флягу со спиртом лейтенант отдал майору Крупенко.
Вечером, когда усталые офицеры СМЕРШа пили чай в землянке, Горностаев вспомнил про оставшиеся ивашовские сухари, достал мешочек и потряс над грубым столом.
Сухари вперемешку с поцелуями посыпались на свежеструганые доски.
— Что это такое? — Крупенко взял поцелуй.
— А чёрт его знает, товарищ майор, — пожал плечами Горностаев.
— Что, прямо вместе с сухарями и лежало?
— Так точно.
Крупенко понюхал поцелуй, откусил, прожевал и выплюнул:
— Хуйня какая-то…
Капитан Воронцов тоже откусил:
— Жвачка, наверно. Американцы, наверно.
— Та ну её к бису, эту живачку! Поотравимсь ещё… — Крупенко выбрал поцелуи из сухарей, протянул лейтенанту Огурееву:
— Ну-ка, Сашок, кинь у печурку…
Огуреев отворил дверцу печки и швырнул поцелуи в огонь. Затрещало, запахло чем-то приторным.
Огуреев закрыл дверцу, снял с печки чайник, понёс к столу.
Горностаев подвинул ему томик Пушкина, Огуреев поставил на него чайник.
— О це добре… — Крупенко протянул Огурееву кружку. — Плесни-ка.
Огуреев стал наливать кипяток.
В сердце солдатском
Капитан расправил на ящике из-под мин измятый листок и, слюнявя карандаш, написал:
Хорошая, любимая, родная!
Мы друг от друга далеко живём. Гляжу на карточку — припоминаю. Как раз перед войной снялись вдвоём. Словами наша речь красна, богата. И есть, Люба, есть слова, что в бой полки ведут. С которыми, сжав пальцы на гранатах, идут на подвиги, на смерть идут. Война шумит у нас над головами. Но нас, Любаша, не разучила и война хранить в сердцах с великими словами простые наших милых имена.
До свиданья, дорогая!
Жди со скорой победой!
Он сложил листок треуголкой, написал адрес, сунул за отворот шинели.
Но вдруг улыбнулся, вспомнив что-то, снова полез за отворот, сморщился на мгновение и осторожно вынул руку.
На ладони лежало дымящееся сердце.
Капитан потряс его над другой ладонью. Из разнокалиберных артериальных отверстий посыпались разноцветные слова: РАСКУЛАЧИВАНИЕ, ЭМПИРИОКРИТИЦИЗМ, ИНДУСТРИЯ, СТАЛИН, ЭЛЕКТРИФИКАЦИЯ, НКВД, ЖДАНОВ, СОЦИАЛИЗМ, ЛЕНИН, ВКПб, СТАХАНОВ, ИНТЕРНАЦИОНАЛИЗМ и другие.
Положив сердце на ящик, капитан отыскал в похрустывающей кучке слово ЛЮБА, поднёс к губам и поцеловал.
Налетел ветер, но капитан поспешно прикрыл слова шинелью.
Только ЛЮБА, КОММУНИЗМ и УДАРНИК слетели на дно окопа.
Когда утих ветер, капитан разыскал их и спрятал вместе с другими в своём сердце.
Степные причалы
Строитель стоит у степного причала на новом готовом участке канала.
Ушли экскаваторы, люди ушли и скоро в просторы придут корабли. В просторы степные, от пыли седые, где ходят бесшумной волной ковыли.
Чугунные кнехты, бетонная стенка и плиты гранита стального оттенка. Прильнёт пароход к ним серебряным боком…
Стоит здесь строитель в раздумье глубоком. И мнится ему у степного причала:
— Работали много, а сделали мало.
— Неправда, товарищ, — раздался за спиной строителя спокойный голос. — Ты сделал так много. Дорога воды — это счастья дорога.
Строитель обернулся. Рядом стоял усатый конвойный с ППШ на груди. Он докурил, кинул строителю окурок:
— Пять русских морей ты связал воедино, и засуху сила твоя победила.
Строитель поднял окурок, спрятал за пазуху. Конвоир поправил автомат, сощурился:
— Смотри, видны издалёка в степях опалённых морские причалы на сваях смолёных, и пристани эти в просторах безбрежных — победа весны, урожая надежда…
Он улыбнулся и крикнул:
— Моря и каналы, прохладу струите!
Стоят у причала солдат и строитель. И мысли их набегают, как волны.
Мечтами и планами головы полны.
— Пусть новое море порадует душу, — проговорил конвойный.
— В морях же, коль надо, воздвигну я сушу. Горячим степям подарю я прохладу, — улыбнулся строитель, — а Север готов я согреть, если надо!
— Как? — ответно улыбнулся конвойный. Строитель распахнул ватник, достал из подмышки сложенную вчетверо карту Севера:
— Сначала — так. А потом посмотрим.
Карта разбухла от пота строителя и поэтому почти не шелестела, когда он её разворачивал.
Сигнал из провинции
На столе Симоненко зазвонил один из трёх телефонов.
Судя по длинным назойливым звонкам, вызывала междугородняя.
Симоненко поднял трубку:
— Восемьдесят девятый слушает.
— Товарищ полковник?
— Да.
— Здравия желаю, товарищ полковник, это капитан Дубцов говорит из Днепропетровска.
— Слушаю вас.
— Товарищ полковник, тут у нас… в общем, я вам доложить хотел… да вот не знаю, с чего начать…
— Начните с начала, капитан.
— В общем, товарищ полковник, у нас вдоль маленьких домиков белых акация душно цветёт. И здесь недалеко, полчаса от Днепропетровска, село Жупаница, одна хорошая девочка Лида на улице Южной живёт.
— Так. Ну и что?
— Её золотые косицы, товарищ полковник, затянуты, будто жгуты. А по платью, по синему ситцу, как в поле, мелькают цветы.
— Так.
— Вот. Ну вовсе, представьте, неловко, что рыжий пройдоха Апрель бесшумной пыльцою веснушек засыпал ей утром постель.
— Это кто?
— Да еврей один, спекулянт, гнусная личность. Но дело не в нём. Я думаю, товарищ полковник, не зря с одобреньем весёлым соседи глядят из окна, когда на занятия в школу с портфелем проходит она. В оконном стекле отражаясь, товарищ полковник, по миру идёт не спеша хорошая девочка Лида…
