Михаил Елизаров - Госпиталь
– Вдохните, – скомандовала докторша.
Лариса Васильевна набрала полную грудь воздуха и через несколько секунд выдохнула жуткой тухлятиной. Задыхаясь от собственного зловония, она выскочила из кабинки. Докторша, присев за стол, уже что-то строчила в ее карточке. Как и все по кладистые пациенты, Лариса Васильевна с деланной бодростью поинтересовалась:
– Ну, как там у меня дела?
– Совсем сгнила от сифилиса, матушка! – неожиданно мужским голосом произнесла докторша, обернувшись к Ларисе Васильевне, а потом зловеще расхохоталась.
Лариса Васильевна кинулась вон из поликлиники.
* * *Недуг тем временем прогрессировал. К вечеру усилился рост волос над верхней губой и на подбородке, волосы были седые и жесткие, брови же и ресницы, наоборот, облысели.
Прежде чем спустить воду, Лариса Васильевна заглянула в унитаз, и то, что она увидела, окончательно деморализовало ее – в унитазе плавала матка, плавничками трепыхались обрывки подгнивших тканей.
Ночью Лариса Васильевна часто вставала с постели, проверяла замки, бродила из угла в угол, тоскливо повторяя:
– Горе, горе…
* * *Молодой врач Николай Георгиевич Прущ делился скабрезным анекдотом. Практикантка готовилась рассмеяться, Прущ перешел на интимный шепот. Практикантка залилась дурацким журавлиным смехом, нянька, убиравшая неподалеку, грюкнула ведром и распластала на полу чавкающую ветошь.
Прущ расцвел и, рассказывая следующий анекдот, прикидывал, как убедить практикантку в необходимости совместного распития кофе хотя бы на людях. О событиях, происходящих без свидетелей, он пока не задумывался.
Какая-то женщина явно намеревалась юркнуть в подвал.
– Куда вы? – остановил ее Прущ. – Там ничего интересного нет.
– Я уже была там… – В тембре женщины преобладал носовой призвук. Гуммозные поражения захватывали хрящевые и костные ткани черепа больной.
«А говорят еще, что у нас не встретишь образчик с третичным периодом», – с удивлением отметил Прущ, а вслух спросил:
– Вы к кому? Я имею в виду, кто ваш лечащий врач?
– У меня нет лечащего врача, я больна всего две недели…
– Вы у нас впервые? – продолжал допытываться Прущ.
– Меня принимал и осматривал доктор Борзов, – ответила женщина.
Нянька с грохотом уронила ведро. Больная вздрогнула и тревожно оглянулась.
– Мне нужно найти доктора Борзова!
– Если я вам сообщу, что этот Борзов никогда не работал здесь… – Прущ всегда предпочитал говорить правду.
– Как же так?! – Взгляд женщины неприятно прыгал с Пруща на практикантку и обратно.
– Думаю, вам стоит обратиться ко мне, моя фамилия Прущ…
– Я помню! Кабинет номер девять, меня направляли к вам.
Больная истерично разрыдалась.
«Ох, и намаюсь с ней», – подумал Прущ и учтиво улыбнулся.
– Вот и славно, жду вас завтра к восьми.
Женщина не уходила.
– Значит, нету Борзова в помине?! – спросила вдруг она, и такая россыпь отчаяния и злобы прозвучала в ее голосе, что бывалый Прущ почувствовал холодок в спине.
Он взял себя в руки и вежливо подтвердил:
– Нет в помине.
* * *– Она сумасшедшая, да, Николай Георгиевич? – с уважением к его спокойствию спросила практикантка.
– Прежде всего – это человек, и человек страждущий. Помочь ему – наш священный долг, – шутливо назидал Прущ. – Я одного не пойму, откуда такое запущенное состояние? И еще, – Прущ скорчил страдальческое лицо, – не называй меня Николаем Георгиевичем! Отчество, как и лишний макияж, старит.
– Холосо, – прелестно сюсюкая, сказала практикантка. – А кто такой Борзов?
– Борзов? – Эрудированный Прущ усмехнулся. – На сленге специалистов начала века «Борзов» – он же «сифилис» или «люэс». Как кому нравится…
* * *Нянька догнала Ларису Васильевну.
– Подожди! – окликнула она. – Не поможет тебе Прущ, если с Борзовым повстречалась.
Нянька боязливо перекрестилась.
– Тебе в Лавру, к монахам ехать надо, у тебя колдун в животе, сожрет изнутри!
– Уже сожрал. – Лариса Васильевна робко потянулась к няньке. Та в ужасе отступила.
– Не подходи, Христа ради!
И Лариса Васильевна осеклась в своем порыве.
– В деревне Пустыри бабка живет, – сказала нянька, – к ней поезжай. Если успеешь, она колдуна молитвой вытравит!
Нянька подхватила ведро и опрометью понеслась в сестринскую – предупредить, чтоб не совались в подвал, что снова объявился Борзов.
* * *Лариса Васильевна тряслась в маршрутном автобусике, горбатеньком, дребезжащем, как короб с гвоздями. Давно она не каталась в таких допотопных, ушедших из города в конце семидесятых, с журнальными картинками, вклеенными между окон, и миртовыми веночками на носатых компостерах, четырехколесных шкатулочках.
Вскоре город выветрился, запахло вспаханной землей. Лариса Васильевна разглядывала ветвящиеся от самых корней шелковицы, скачущие тополя, сквозь зелень – блестки кладбищенских крестов, одноногие дорожные указатели: первый – с названием деревеньки, а вскоре и второй – с тем же названием, перечеркнутым наискосок, точно дорога своей волей стирала деревеньку из памяти.
Вид женщин в вышитых бисером свитерах, мужчин в простецких коричневых или темно-синих пиджаках, детишек с цыганскими леденцами совершенно не докучал Ларисе Васильевне, а, наоборот, умиротворял.
Все же что-то разрушало эту пасторальную гармонию. Лариса Васильевна осторожно перемещала взгляд с одного пассажира на другого, пока внутренняя ее тревога не остановила выбор на некоем старичке. Из общей массы он ничем особенным не выделялся. Щупленький, он опирался на спеленутые черенки лопаты и грабелек.
– Лихтовка следующая! – сказал водитель. Старичок засуетился, подхватил сумку, свой огородный инвентарь, перекинулся парой фраз с кем-то, стоящим впереди него.
Лариса Васильевна гипнотизировала его пиджачную спину, пока старичок не оглянулся. Лариса Васильевна чуть не вскрикнула: «Венеролог!»
Внешне старичок имел весьма определенное сходство с Борзовым – та же чеховская бородка да усы. «К пчелкам приехал», – догадалась она и потихоньку стала протискиваться к двери.
В Лихтовке сошли несколько человек. Старичок общей дороге предпочел тропинку, ведущую в лес. Прошагав какое-то расстояние, он обернулся и прибавил скорости. Лариса Васильевна без труда сократила дистанцию. Старичок подозрительно оглядел Ларису Васильевну и припустил хроменькой трусцой. Лариса Васильевна и не думала отставать. Старичок бросил свою кладь и принял вбок, улепетывая что есть мочи. Лариса Васильевна на ходу подхватила лопату, освободив ее от тряпичных пеленок.
– Помогите! – слабенько завопил старичок и упал, подвернув ножку.
Лариса Васильевна настигла его, вскинула лопату. Старичок, перевернувшись на спину, ощерился и завизжал. Лариса Васильевна рубанула наотмашь – раз, второй, третий. Она расправлялась с ним, как с дождевым червем, не в силах остановиться, пока не увидела под солнцем кровяную радугу.
Старичок не шевелился. На красных ниточках, точно рачьи, болтались его глаза, лицо было иссечено до неузнаваемости, из почти перерубленной шеи текла мутная кровь.
Лариса Васильевна отшвырнула лопату и побрела прочь. Жутко парило под одеждой, но она благодарно терпела, зная, что беды закончились и впереди скорое выздоровление.
С утра у нее запала переносица, она хрипела, тщась избавиться от мокроты, стекавшей на дно ее тела, капавшей, как монетки в копилку. Кишечник, легкие, желудок сгнили. Она чувствовала себя выеденным яйцом. Теперь же пустота сменилась ощущением присутствия.
У поросшего осокой озерца Лариса Васильевна присела отдохнуть. Она скинула одежду, чтоб смыть кровь и остудить зуд. На коже образовались гармошки, которые при попытке растянуть их разрывались, и язва обнажала кость. Лариса Васильевна склонилась над водой, и вместо своего отражения ей представился грозный лик бородатого старца.
Она ополоснулась и прилегла. Солнце разморило ее. Дрему сменил сон, и сознание перестало мерцать в мозгу Ларисы Васильевны.
Дряблая кожа слезла, как перчатка. Из мертвого тела вылез сам Борзов, старик с кровавыми усами, Доктор Сифилис. Поправ гнилые останки погубленной секретарши, Борзов свистнул черных птиц, положил на них руки и улетел вместе с птицами.
Судья Антонина Васильевна Баранцева
Судья Антонина Васильевна Баранцева нестерпимо пахла испражненьями. Это началось с самого детства. Не помогали ни травы, ни дезодоранты. «Тонны мыла извожу», – плакалась она еще в юности дерматологу. От ущербности в ней обострилось чувство справедливости. Она болезненно ощущала себя в жизни и в младших классах писала стихи про одиночество.
Школу она закончила с отличием только потому, что с ней никто не хотел связываться. Если Баранцевой ставили тройку, она шла к учителю исправлять оценку, и учитель, только чтобы не находиться рядом с Баранцевой, исправлял тройку на пятерку.
