Пенелопа Лайвли - Лунный тигр
Клаудия переодевается и сходит вниз. На этой неделе эксперты из разных сфер собрались в главном зале для приемов, попивая аперитивы под хрустальными люстрами и клубящейся потолочной фреской, являющей шестнадцать сюжетов. Херувимы ведут упирающихся дам в дезабилье вокруг пушистых, словно усыпанных сахарной пудрой, облаков. Она медлит несколько мгновений перед тем, как войти, рассматривая сначала потолок и худосочную, с золочеными ножками, мебель, а уже затем экспертов. Мелькает военная форма (такого высокого ранга, что на него указывают лишь случайная ленточка или нагрудный знак), профессорский твид и дипломатическая полоска. Женщин мало — несколько строго одетых чопорных фигур, секретарского вида девицы, скромно жмущиеся по углам, известная итальянская женщина-политик, а также администратор, которая сейчас же устремляется к Клаудии с гостеприимной улыбкой. Клаудия осторожно отделяется от дверного проема и входит в толпу; на другом конце зала Джаспер разговаривает с какими-то американцами в военной форме. Она видит его, но идет к окну и останавливается рядом с мужчиной, который в одиночестве изучает потолок.
— Как неуместно, — говорит она, беря с подноса бокал.
— Напротив, — отзывается человек, — это мы неуместны. Роспись была здесь раньше нас.
Клаудия смотрит на него более пристально. Ничем не примечательный, невысокий, опрятно одетый мужчина, усы щеточкой. Таких никогда не замечаешь в толпе — может, поэтому он стоит один.
— Вы правы. Мне следовало выразиться по-другому.
Человек ставит свой опустевший бокал обратно на поднос, берет другой.
— Кто вы? — спрашивает он.
Клаудии хочется вспылить, но что-то в его облике заставляет ее ответить. Вопрос был задан напрямик, но не грубо, а она одобряет прямоту. Она называет ему свое имя.
— Я читал вашу книгу. О Тито.
Клаудия заливается румянцем. Она довольно тщеславна (о, более чем!), еще не стяжала громкой славы и поэтому любит, когда ее узнают. Теперь все ее внимание, оставив за кадром бурлящую комнату, херувимов и дам в дезабилье, переключилось на собеседника. Его внешность — теперь она понимает это — обманчива, в нем чувствуются целеустремленность и непреклонность. Это человек, который привык задавать вопросы, получать ответы и приказывать. Она спрашивает, как его имя.
Джаспер все еще в наполненной клубами табачного дыма комнате. Он пьет виски с двумя американцами, англичанином, итальянцем и бельгийцем — людьми влиятельными и со связями. Он произвел на них — и понимает это — хорошее впечатление. Когда наконец они встают, оставляя пустые бокалы, полные пепельницы и углубления в кожаных креслах, он чувствует себя хорошо, просто прекрасно. Ему нужна Клаудия, которая ушла рано. Он видел, как за обедом она оживленно беседовала с каким-то мужчиной (настолько заурядным и не представляющим угрозы, что можно было лишь великодушно улыбнуться), но когда он увидел ее немного позже, она сказала, что вроде как ляжет спать пораньше.
Еще раз подведя итоги дня, Джаспер пустился — слегка нетвердой походкой — по широким коридорам замка.
Клаудия лежит в постели с зажженным светом и книгой в руках. Книга — самообман, который больше не действует, поэтому она в конце концов выпускает ее из рук на пол. Она лежит в этой незнакомой комнате и страдает. Душа и тело надрываются от боли. Все, что ей удавалось заглушить, вдруг ожило. Она мучается от боли и оплакивает Тома. Он никогда не покидал ее, но чувства словно уснули, улеглись, отжив свой срок. И все же то и дело что-нибудь воскрешало их, и вот она снова вернулась на десять лет назад, в то каирское лето, вернулась с новым невыносимым знанием.
Напрасно она позволила себе говорить о войне. Напрасно. Это все вино, льстящее самолюбию внимание, вопросы и соблазн приумножить свои достижения.
А сейчас она слышит стук в дверь, и это может быть только Джаспер. Она вся напряглась. Тело Джаспера этой ночью было бы оскорблением. Тело любого мужчины, кроме Тома. А Том мертв. Мертв уже десять лет.
Входит Джаспер, одетый в халат.
— Я боялся, что ты спишь. Я поговорил кое с кем. Прости, что бросил тебя одну, дорогая, должен был обедать с натовским генералом. А кто был твой собеседник?
— Человек, — говорит Клаудия, глядя в потолок.
Джаспер снимает халат и тянет одеяло.
— Нет, — говорит Клаудия. — Прости, Джаспер, не сегодня.
— В чем дело? У тебя месячные?
— Да, — отвечает она. Так проще.
Он не выпускает одеяло:
— Я не против.
— А я против. Пожалуйста, Джаспер, оставь меня.
Джаспер хочет возразить, но потом уступает. Голова его затуманена спиртным, желание начинает иссякать. Он зевает:
— Ну ладно, милая, я понимаю. Спокойной ночи. Хорошо что мы сюда приехали. Я, кажется, кое-что нашел.
— Вот как? — спрашивает Клаудия, не глядя на него.
Но в действительности, это я тогда нашла кое-что, даже не предполагая этого. Гамильтон, неприметный Гамильтон, которого Джаспер за весь уик-энд едва удостоил взглядом и с которым ни разу не заговорил, был владельцем газеты. Не имея блеска некоторых воротил с Флит-стрит, он был куда более сдержан, но ничуть не менее влиятелен, а заурядная внешность была благословением, позволявшим ему оставаться неузнанным. Так Джаспер упустил свою удачу. «Чем вы собираетесь заниматься?» — спросил меня Гамильтон. Я заговорила о Египте; он, как оказалось, читал некоторые мои очерки. Я сказала, что хочу писать книги по истории. «А вы не хотите подыскать себе еще какую-нибудь войну? В ближайшие несколько лет в них недостатка не будет». Я ответила, что никогда больше не хотела бы видеть войн. Еще я сказала, что не хочу заниматься журналистикой. «Жаль, — отозвался Гамильтон. — А я хотел предложить вам работу».
Пишите для меня время от времени, так он сказал. Пишите, когда захотите, о чем захотите, пишите предельно жестко, если хотите. Провоцируйте. Пускайтесь во все тяжкие. Заставьте людей говорить о том, что интересно вам. Вы это умеете.
Когда вышла моя первая статья — атака на последнюю работу ведущего ученого-историка, — Джаспер был изумлен. Вдобавок он чувствовал, что его обошли. На страницах одной из авторитетнейших британских газет красовалось мое имя, набранное крупным шрифтом. Как, пожелал он узнать, мне это удалось? Джаспер в свое время и сам подвизался в журналистике. «Гамильтон меня попросил», — ответила я. «Откуда ты вообще знаешь Гамильтона?» — «О, — небрежно бросила я, — мы познакомились с ним в Роквилле. Помнишь человека, с которым я беседовала за обедом?»
Джаспер так и не получил работу в НАТО. Вовремя сообразив, что такая должность может проложить дорогу к власти, но не к богатству, он выбрал более стандартный вариант: поучаствовал в разделе телевизионного пирога, вошел в совет директоров торгового банка. Он ревновал меня к моему успеху. Мужчины вроде Джаспера не любят женщин вроде меня, а лишь восхищаются ими и испытывают желание стать партнером такой женщины. В действительности же им по душе уступчивость и подчинение. Ему бы отлично подошла Сильвия.
Хватит уже о Джаспере. Есть, конечно, некая занимательность и ирония в том, что именно Джаспер волею случая снабдил меня трибуной для публичных выступлений и, таким образом, косвенно ответственен и за многое другое. Но главным в том необычном визите были, конечно, не Джаспер и не Гамильтон, а само место, то, как оно выглядело тогда, наглядно демонстрируя, что история — это иллюзия. Там я пережила грубейшее оскорбление. Лежа в постели, я горевала о Томе, но днем, вслушиваясь в разговоры холеных, самодовольных мужчин и женщин, походя кроивших будущее и перекраивающих прошлое, я испытывала ярость. Сейчас, вспоминая это я уже могу цинично улыбнуться. Но тогда, в молодости — хотя я была не так уж молода, — мне хотелось обрушить на их головы их же собственную статистику, концептуальные проекты и расчеты. Сам замок был похож на декорацию к фильму, насмешку над собственным прошлым, легкомысленную, как херувимы и распутницы на потолке. Мне хотелось крикнуть, что история — это хаос, смерть и утраты. А вы сидите здесь, подсчитываете доходы и рисуете палочкой на песке.
13
— Как вы спали? — спрашивает сиделка.
— Так себе, — отвечает Клаудия. — Мне снился кошмар. Сейчас я припоминаю, что это был один из самых ужасающих моментов истории начала шестнадцатого века. Отступление испанцев из ацтекской столицы Теночтитлан.
— О, господи, — бормочет сиделка, встряхивая подушки, — посадить вас?
— По дамбе. Цоканье лошадиных копыт по булыжникам. Стрелы. Вопли. Кровь, сталь, мушкетный огонь. Дым. Пронзительные вскрики. И лодки, лодки, так и кишат, так и толкутся, вода как кипящий суп, индейцы лезут из лодок по обе стороны дамбы, штурмуют ее волна за волной. Испанцев тащат с коней, они катятся в воду, тут же скрываясь под навалившимися телами индейцев. Стрелы сыплются дождем. Страшный шум.
