Журнал «Новый мир» - Новый мир. № 5, 2002
— Врет он все! — подала голос младшая сестра, Залинка.
— Мой руки — и за стол, после поговорим.
Из спальни, разминая поясницу, вышел папа. Он был очень серьезен, даже грустен.
— На мын комы, — сказал он по-осетински, — не получается.
— Давай помогу, — попытался я пошутить.
Мы стояли в тесной прихожей напротив детской. Дверь была хлипкая, застекленная, с зелеными занавесками. Толкнул ее ногой. В комнате горел свет, за столом сидела Жужу, старшая сестра, и что-то писала.
— Бери пример с сестры, — укоризненно произнесла мама, — видишь, она целыми днями учит уроки, а тебе б только мяч гонять да с Тенгизом якшаться. Он же старше тебя.
— Я не виноват, что Жужу глупее меня, — усмехнулся я, — она весь день сидит, а мне и пятнадцати минут хватает.
— Мам, скажи этому идиоту! — завизжала сестра, откинув длинные косы с бантами. Мне нравился ее нос с горбинкой, медовые глаза и длинные ресницы, что нет-нет да вспархивали, словно воробьиные крылышки.
Папа поскреб костяшками бледных пальцев ребра под левым соском и улыбнулся.
— Подогрей араки, — попросил он маму. Значит, пора за стол. Ритуал.
Обычно мы ужинали на застекленном балконе. У стены, под горящим плафоном, вокруг которого роилась мошкара, стоял мой гусарский диван, в углу, возле буфета, буржуйка, рядом — тумба с телевизором. За столом было тесно, но уютно. Посреди стола дымились пироги с сыром. Младшая сидела в дальнем конце и уплетала за обе щеки, периодически отхлебывая из блюдца горячего чаю. Ее черные как смоль волосы разметались по плечам. Мама подогрела над газовой горелкой араку в эмалированной кружке, следя, чтобы она не закипела, иначе потерялся бы вкус, осторожно наполнила бычий рог и передала его отцу. Тот произнес тост и медленно процедил сквозь зубы горячий напиток.
Вышла обернутая пледом бабушка в обнимку с дядей Бено, врачом, другом отца. Она жаловалась ему на сердце и на плохой сон. Дядя Бено щупал ее пульс и смотрел куда-то ввысь, улыбаясь в усы. Толстые линзы очков поблескивали на свету. Волосы у него были зачесаны с затылка и казались накладными.
— Все нормально, джичи, — сказал он, — продолжай принимать седуксен.
— О, Бено, — оживился папа, — садись с нами ужинать.
— Мне чаю покрепче, больше ничего — худею.
— Почему не женишься, Бено? — поинтересовалась бабушка.
— Работы много, джичи, — отшутился тот. — Вот дом дострою, тогда посмотрим.
— Без семьи плохо, — резюмировала бабушка.
Все расселись за столом и принялись за ужин. Разговор протекал непринужденно: обсудили последние городские новости, затем речь зашла о поэзии. Отец с Бено стали декламировать Галактиона Табидзе и с воодушевлением обсуждать вокальную структуру его стихов, которая никак не поддавалась художественному переводу.
— Леонович достигает приличного уровня версификации, но в ущерб смыслу, — говорил дядя Бено, блуждая линзами в небесах. — «Колеблясь, шел пирамидальный слон сквозь призрачную взвихренность и взвитость» — возможно, и не плохие стихи, но это не Галактион. «Кари-крис, кари-крис, кари-крис, потлеби-микриан-кардакар…» — вот Галактион.
— Ты прав, — согласился папа. — Ахмадулина — прекрасный поэт, но ей категорически нельзя переводить Табидзе, ей вредит собственный талант. Переводчиком Галактиона, впрочем, как и переводчиком нашего Коста, нужно родиться, иначе, как в случае с Леоновичем и Ахмадулиной, будут получаться неплохие вариации на тему оригинала.
В общем-то, они позировали перед мамой и бабушкой, выпендривались, но слушать их было интересно.
— Между тем есть немало примеров настоящего переводческого мастерства. Скажем, «Le voyage» Шарля Бодлера в переводе Марины Цветаевой, — блеснул эрудицией дядя Бено. — Признаться, это шедевр, только так и надо переводить стихи.
— Наш Коста или Илас не хуже твоего Бодлера, просто не родился еще переводчик, — сказал папа и отхлебнул горячей араки.
— Никто не спорит, — сказал дядя Бено.
Воцарилась тишина.
— Папа, — вдруг очень серьезно заявила Жужу, — я только что прочитала «Собор Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Скажи, зачем нужны книги, если они заставляют плакать? Что нужно этим писателям?
Отец с дядей Бено растерянно переглянулись. Наконец нашелся папа:
— Да ничего не нужно. Они пишут, потому что не могут не писать.
— Это что, болезнь такая? — переспросила она.
— Да, — кивнул дядя Бено. — Что-то вроде флюса. Пока не вырвешь зуб, боль не отпустит.
Я вытаращил глаза: каждый день папа садится за машинку, значит, он все время мается зубами.
— Пап, покажи зубы, — полезла ему пальцами в рот Залинка.
— Ну-ка прекрати немедленно, — строгим голосом сказала мама, — как тебе не стыдно, ты же большая девочка.
Дядя Бено заразительно расхохотался.
— Зачем же заставлять страдать других? Зачем делать из Квазимодо урода? Неужели нельзя было сделать его красивым, как Фэба, чтобы Эсмеральда полюбила его, и они были бы счастливы? — не унималась Жужу.
— Тогда было бы неинтересно, — возразил отец.
— А кто такой Фэба? — поинтересовалась Залинка.
Жужу бросила на нее уничтожающий взгляд, дескать, мала еще задавать подобные вопросы.
— Ой, ой, ой, какие мы умные! — вступился я за младшую сестру.
— Пошел к черту! — парировала она, и я дернул ее за косичку.
— Вопрос довольно серьезный, — сказал дядя Бено, сербая чай. — Дело в том, что в каждом конкретном произведении есть замысел, идея, и все персонажи должны подчиняться идее, в противном случае это не более чем макулатура.
— Лично я предпочитаю романы со счастливым концом. И мне все равно, какая там идея, лишь бы никто не умирал.
— Знаешь что, давай закончим ужинать, пойдем погуляем и спокойно поговорим обо всем, — предложил отец.
— А как же я? — Волна ревности захлестнула меня.
— Ты пойдешь уроки учить, — сказала мама.
…Проектор все еще трещит, пленка рвется в очередной раз, а бобины крутятся вхолостую, но я не выключаю его. Я знаю наизусть этот старый фильм, знаю до последнего микрона: сейчас появится мальчик с плавательным кругом на поясе, всхлипывающий на ходу, а за его спиной, прислонившись к дереву, юноша с крепким торсом распахивает и запахивает рубашку, люди в панамках разложили телеса на горячем песке, и море штормит. Медленно погружаюсь в мучительный сон, и мне снится бесконечность в виде пульсирующей картофелины, и странное ощущение оскомины во всем теле…
Кому это нужно? Стоит ли бередить раны? Может быть, плюнуть на все и жить, как все, заботясь о хлебе насущном? Не утруждая себя, ходить на службу, сократить словарный запас до минимума и, перемежая речь отборным матом, обсуждать со знакомыми новости футбола, а вечерами пить водку и закусывать ломтиком лимона? Ведь прошло столько лет, а я с маниакальной настойчивостью извлекаю из недр памяти то или иное событие, стряхиваю пыль и протираю ладонью до блеска. Кому это нужно, кроме меня самого? Может, детям моим, не успевшим вырваться из-под моего влияния? Впрочем, иногда полезно обернуться назад, чтобы согнать с души жир, чтобы лоск сошел с лица, чтобы в конце концов еще раз уяснить себе — кто ты и чего стоишь… Глубокая осень, ветер подхватывает желтые кленовые листья и кружит над землей. Солнце то появляется, то исчезает. Они позируют перед кинокамерой у здания музыкальной школы — отец, Бено и Гутар — директор школы, три неразлучных друга, к которым безуспешно пытались примазаться многие. Бено в щегольском плаще и шляпе, Гутар без верхней одежды и без головного убора, в коричневом кримпленовом костюме, при галстуке, улыбается одними губами и крутит на указательном пальце связку ключей. А отец в коротком черном плаще и черной кепке. Не знаю почему, но он вызывает жалость. Может быть, дело в кепке, надвинутой на уши, или в измятом носовом платке, который он достает поминутно из кармана брюк-дудочек и вытирает слезящиеся глаза? Позже он вообще перестанет носить головной убор, ощутив, видимо, магическую силу своих ослепительно белых волос, развевающихся на ветру… Я наблюдал, как при встрече с ним люди почтительно расступались и здоровались с каким-то трепетом, и отцу это льстило. Однако, очутившись за его спиной, они глядели ему вслед и говорили с оскорбительным для них самих ехидством: «Кто он такой? Чем он лучше нас? Подумаешь, писака! В гробу мы видели этих писак!» Нет, в гробу они его не видели. Не удостоились…
Это было время, когда одна из статей отца, опубликованная в местной газете, вызвала бурю негодования. Я и мои сестры уже не знали, как относиться к проявлению внимания со стороны посторонних людей. «Что он о себе возомнил! — останавливали нас на улице. — Кто ему дал право обсуждать дубленки наших детей!» Мы не ведали, кто дал право отцу обсуждать предметы чужого туалета, и растерянно молчали. Статья касалась вопросов воспитания. Среди прочего отец со свойственной ему прямотой и патетикой высказал убеждение, что ученики, как и прежде, должны носить одинаковую школьную форму, дабы внешний вид одних не смущал других. Учеников, по его мнению, вообще меньше всего должно волновать, кто во что одет, то ли дело свежесть воротников да линии стрелок на форменных брюках. Это мешает гармоничному развитию подростка. Впрочем, желание его выделиться среди сверстников понятно. Наиболее простой метод — отказаться от школьной формы, тем более когда родители состоятельные. Однако если отказ сознательно маскируется под один из видов протеста, что тоже способ самоутверждения, — требуется вмешательство педагогов и психологов.
