Михаил Сидоров - Хроники неотложного
— Кем работаешь-то?
— Фельдшер на скорой.
— Надо же! Тот парень тоже со скорой был.
— Случайно, не Веня Северов? Такой, со шрамом вот здесь, да?
— Ты знаешь его, что ли?
— Ага, работаем вместе.
— Ну, блин, мир тесен. А он куда на майские двинул?
— Никуда, трудится.
— Чего так?
— Отец заболел.
— Тяжело?
— Безнадежно.
Всю зиму Северов долбил через сутки, а как потеплело, вернулся на ставку и стал ездить в Хельсинки — садился там с гитарой на солнышке и играл неторопливые буги а-ля Джимми Рид.
— Поставим кассету, Паш?
— Давай. Что там?
— «Шэдоуз». Старая-старая команда, с пятьдесят девятого года играют. «Апачи», знаменитая вещь.
— А-а, я их слышал.
— Да их все слышали, только никто не знает, что это они.
Мягко, в такт движению, отрабатывали сиденья; мы сидели на самом верху, а под нами, мигая, уносились вперед плоские легковушки.
— Как в ковбойских фильмах музон.
— Они вообще такие… романтики. Одни названия песен чего стоят: «Джеронимо», «Фанданго», «Дакота». Сорок пять минут вестернов — самое то в дороге.
Эту кассету мне Веня дал, перед отъездом. Сам составлял; песни шли без пауз, и с финалом последней пленка кончалась; я всегда поступал так же — чтобы не перематывать, не сажать батарейки.
Он ткнул пальцем в реверс, вслушался, перемотал вперед и снова включил.
— О, «Международная панорама»[81]! Тоже они?
— Не, «Венчурс» — конкуренты их.
— Запиши название, слушай, поищу как-нибудь на досуге.
— Да оставь себе.
— Не-не, я найду, пиши.
Он протянул ежедневник. Между страниц была вложена фотография.
— Жена?
— Она. Ты сам-то женат?
— Нет. Успею еще.
— А тебе сколько?
— Тридцать один.
— Ну-у. По-моему, пора.
— А по-моему, нет. Вот уж что точно никуда не денется, так это семья, заботы и работа. Я так думаю: молодость, здоровье и тягу к странствиям надо юзать, пока они есть, а то потом придут из АО «Ритуал», а у тебя ни здоровья, ни дальних странствий, ни молодости.
— Вот и дружок твой тоже самое утверждал.
— Просто каждому свое, Паш: кому банками управлять, кому в порнухе сниматься, кому под парусом к горизонту идти. Главное, миссионерством не заниматься и никого в свою веру насильно не обращать.
Было приятно чувствовать себя прожженным бродягой. Душа пела. Я был свободен, как отовсюду уволенный, я был в дороге, и все, что мне было нужно, лежало в моем рюкзаке. Перед отъездом меня мучили смутные страхи, но все они волшебным образом испарились, стоило только выйти на «Звездной» и вскинуть руку в самом начале московской трассы…
* * *— Ты давно дома не был?
Он задумался, вспоминая.
— Шесть недель. В конце марта выехал, еще снег лежал. Сейчас приеду, и в спальню сразу. Пацана в магазин за чем-нибудь, а сами под одеяло, по-быстрому. Потом за город, и там уже плотно и обстоятельно.
— Плечевыми не пользуешься?
— Не, все до последней капли домой. Принцип такой. Я почему тебя про жену и спросил: тяжело ведь одному все время? Иной раз припрет — прямо хоть передергивай.
— Ну, мне с этим проще. Клятву верности я не давал, а ту, с кем хотелось бы жить, еще не встретил.
* * *Каждый раз повторялось одно и то же: девушки велись на втором литре, впивались в губы, словно вакуумные присоски, а потом, лежа строго горизонтально, лишь нечленораздельно помыкивали. Утром они украдкой втискивали в синтетику мягкие целлюлитные окорочка и пытались реанимировать окурки из пепельницы. Хоть бы одна не курила для разнообразия — все смолили, словно пехотинцы перед атакой. Я готовил им завтрак, провожал до метро и, вернувшись домой, густо зачеркивал оставленные телефоны.
Он вытянул зубами сигарету из пачки. Протянул пачку мне:
— Будешь?
— Не, Паш, спасибо.
— Не куришь?
— Очень редко и только дорогой табак.
— А мне все не бросить.
— Да это не так трудно, как кажется. Главное, сразу спортом заняться, и через неделю просто жалко за сигарету браться, великолепно себя чувствуешь. И на работе не устаешь. Раньше после суток домой, разбитый, как Врангель, а теперь отдежурил, дернул кофе с корицей, и через мосты в центр. Мороженое, сырки глазированные, билет в «Мираж-синема» — песня!
— Вкусно рассказываешь.
— Дык!
* * *Жизнь наладилась. Сошел снег, унесло в залив ладожский лед, и, хотя лужи по утрам еще бывали скованы изморозью, а трава над теплотрассами синела карбидным инеем, дни стояли солнечные и теплые. Зеленая бундесовая куртка стала ненужной, и я ходил в одном только толстом армейском свитере. Мягкие голубые «оматы» на болтах, новый удобный бэг, сидящий на спине, будто космонавт в ложементе, новый плеер с ворохом нарезанных дисков — что еще нужно для счастья?
— …проходишь Невский, переваливаешь через Дворцовый и на Университетскую — на девчонок с восточного факультета поглазеть.
— А чего в них такого — в девчонках с восточного факультета?
— Азиаточек много. Я до них сам не свой, особенно сейчас, когда они животики пробуют оголять, с пупочками окольцованными…
Навстречу, мигая, промчался новенький, разрисованный в красно-белое «форд».
— О! Коллеги твои.
— «Корис», частники. Вся городская скорая у них подрабатывает.
— Хорошо платят?
— Более-менее.
— А вам?
— А мы сосем.
— Вроде бы вам добавляли недавно.
— У нас, Паш, одной рукой добавляют, другой отнимают. Надставляют отрезанным. Объявят под гром оваций и стоят кланяются. А стихнет аплодисмент — все при своих.
— А в частную не пробовал?
— Не для меня. Когда мне двадцатилетний сопляк цедит: «Кароч, сы-ышь, кома-а-андир, чё-т мотор барахлит, типа, глянь, да?», я ему с чистой совестью отвечаю: ты с кем говоришь, пес? Халдея нашел? А на платной эти номера не проходят, там терпеть надо. И так население с головой не дружит, а эти, на меху, и подавно.
— Лихо ты — под одну гребенку всех.
Мелькнул пост ГАИ. Артемий Лонд, держа в руках документы, усаживался в авто. Хорошо задержался — не захотел, видно, жертвовать на безопасность движения.
— Не поверишь, Паш, так и есть. Такие бублики откатывают — хоть стой, хоть падай!
— Типа?
— Говоришь родственникам: пройдитесь по соседям — нужны мужики, носилки нести. И они сразу: ой, что вы, у нас тут одни бабки живут! Тысячу раз слышал. Свое, родное, кровью лежит харкает, а им в падлу по этажам пробежаться: мы ж их не знаем, говорят. Так нам с ними не водку пить, зовите. Уйдут на минуту, вернутся — никого. Вам не стыдно? Молчат, рожи воротят. Тогда идешь сам, в три минуты пригоняешь табун мужиков; те хватают, выносят, грузят, эти придурки суют им деньги, а нам говорят: «Спасибо, ребята». Ребята, понимаешь?
Раскатанная по асфальту собака. Он вильнул рулем, пропуская натюрморт между колес.
— Эк ее.
— Или вот о собаках. Входишь — стоит. Уберите собаку, граждане. Не бойтесь, она не укусит. Любезный, мы для нее чужие, вторгаемся на ее территорию: закройте, пожалуйста, от греха подальше. Да она не кусается! Вы можете выполнить нашу просьбу? И даже после этого могут сказать: проходите, не бойтесь. Всякое бывает. Вчера, например, в шесть утра вызывали на «умирает», а приехали: ребят, все в порядке, у меня бессонница, сделайте реланиум, я заплачу.
— Старушка?
— Взрослый мужик. Старушки в основном от безделья звонят. Скука их мучает, а занять себя чем-нибудь они не способны — с интеллектом проблемы. Вот и сидят с тонометрами, давление в тетрадки записывают.
— Да ладно!
— Серьезно. Когда каждый день, да по два раза, да к одним и тем же, то призадумаешься. Гипертония плевая, а врач ежедневно; склад таблеток, а пьют одну валерьянку; ни единой книги, зато горы телепрограмм. Сенсорный голод, называется: а позвоню-ка я в скорую, пусть хоть что-то за день произойдет!
Он слушал спокойно, пытаясь понять.
— Вот был я как-то у графини Толстой: девяносто два года, яснейший разум, кристальная память и французский, словно у парижанки — при том, что всю жизнь в совке: чистки, коммуналки, фабрики, медсанбаты. Туберкулез, ревматизм, рупь пенсии и в поликлинику по талону. А скорую впервые вызвала, только когда шейку бедра сломала. И еще деда одного помню — картины писал на стеклоткани, вместо холста. Еле передвигался, но рисовал непрерывно, выставку хотел провести. Родня вызвала: давление — аж кровь из носа, а он знай себе новую ткань на подрамник натягивает.
— Не у всех же способности есть.
— У всех, Паш. У одного к одному, у другого к другому. Просто их надо открыть. Попробовать одно, другое, третье… сорок второе.
