Паскаль Киньяр - Лестницы Шамбора
– Ты никогда не думаешь о других, – говорила она ему. – Ты не думаешь обо мне. Ты равнодушный человек. Нет, ты бездушный!
– Я и не собираюсь думать о других. И не собираюсь уподобляться другим. И лезть им без мыла в душу. И думать за них. И командовать ими. Я стараюсь думать только о себе и не допустить несчастья. Не люблю несчастий.
– Ты любишь так, как младенец любит есть, пить, возить по полу машинки, спать, получать удовольствие… А мне не нужен целлулоидный голыш.
Эдуард уже повернулся к ней спиной и направился к дому. Она побежала за ним. Схватила за плечо.
– Прости меня! Ну прости! Но отчего же ты так равнодушен?
Он потребовал, чтобы она извинилась за слово «целлулоидный». Она согласилась извиниться за слово «целлулоидный». Но он решительно отрицал обвинение в равнодушии.
– Я уверен, что способен на любовь. По крайней мере, я уверен, что когда-нибудь смогу полюбить по-настоящему. Что-то укажет мне на это, я уверен. Я все время ищу кого-то. Мне трудно объяснить это чувство. Я ищу. Может быть, тебя. Но я не знаю точно, тебя ли. Просто знаю, что мне будет явлен некий знак, некое имя. Знаю, что однажды внезапно все взорвется и разлетится вдребезги. И тогда придет любовь.
– А как же все твои игрушки: и они взорвутся?
– По-моему, это самое древнее из всех слов любви. Между любовниками ведь тоже происходит взрыв.
– И что же остается?
– Нечто вроде белого осадка, похожего на снятое молоко. Это и есть кровь любви. А теперь я ухожу.
– Ну и уходи!
Лоранс убежала в дом. Прошла прямо в гостиную, раскрыла пианино, взяла оглушительный нестройный аккорд. Вздрогнули и зазвенели хрустальные висюльки четырехсвечных жирандолей, развесивших свои бронзовые ветви на передней панели инструмента.
В это время Эдуард спускался на пляж. Он не стал садиться – стоял, зарыв ноги в обжигающе горячий песок, и смотрел на Розу. Она выходила из моря, отряхиваясь от воды; в каждой капельке сверкало солнце. Издали Роза выглядела самой спортивной из всех знакомых ему женщин, и он любовался ее великолепным, стройным, мускулистым телом, темным от загара, блестящим от воды. Только маленькие крепкие груди и шея были чуть светлее и казались красноватыми на солнце.
Это тело было воплощением жизни, силы, света, наслаждения. Роза подошла к нему, схватила полотенце, высморкалась, протерла глаза, улыбнулась ему. И подумала, вытираясь: «До чего же он тощий!» Она крикнула:
– Лоранс!
Лоранс шла к ним в джинсах и белой майке, с нотами под мышкой; ее голову прикрывала широкая соломенная панама. Лоранс взглянула на Эдуарда:
– Ты еще здесь?
– Да. Прекрасная погода.
– Только спится плохо. Слишком жарко, – заметила Роза.
– Жарко никогда не бывает «слишком», – возразил Эдуард.
– У меня сейчас период бессонницы, – сказала Лоранс.
– У меня период бессонницы, – повторил Эдуард, садясь на песок.
– Мам, мне песчинка в глаз попала, – объявила подбежавшая Адриана.
– А мне попала песчинка в сердце, – сказала Лоранс.
– Ну-ка покажи, – сказала Роза.
– Мам, мне больно, – заныла Адриана.
– Да не закрывай же глаза, иначе как я ее выну?
– Мам, они сами собой закрываются.
– Вот почему ясный взгляд на вещи – весьма редкое явление, – заключил Эдуард.
– Ага, вижу. Да это просто ресничка, – сказала Роза.
– Ты мне больно делаешь! – вскрикнула Адриана.
– Готово, вот она! – и Роза показала дочке уголок платка с извлеченной ресницей.
– Ура! Ура! – закричали вместе Адриана и Эдуард.
– Некоторые люди уделяют внимание одним только мелким, ребяческим, нелепым вещам. Они не замечают любви другого человека, какая-нибудь жалкая ресничка способна заслонить им целую вселенную, – сказала Лоранс.
– Никак не пойму, на кого ты намекаешь, – ответил Эдуард, пристраивая поудобнее ноги на раскаленном песке.
– Да черт с ним, с этим ясным взглядом на вещи! – сказала Роза, кончив вытираться и улегшись на купальное полотенце.
– Ясный взгляд на вещи – это болезнь, – сказал Эдуард, стаскивая с ноги белую кроссовку с надорванным краем.
– Я проголодалась, – сказала Роза.
– Я страшно проголодался, – сказал Эдуард.
– А я совсем не голодна, – сказала Лоранс.
Он складывал чемодан. Недавно он вернулся с пляжа вместе с Адрианой ван Вейден, которую домашние звали Адри. Взбираясь по узкой пыльной тропинке, девочка доверчиво подала ему руку, и это почему-то обрадовало его. Они сделали крюк, чтобы купить мороженое в соседнем городке. Там был базарный день. Он купил Адри мороженое. Себя он ублажил вафельной трубочкой. Возле рынка он потратил еще десять франков, купив две игрушечные машинки в грязной картонной упаковке – темно-синий полицейский джип и бесценную, крайне редкую черно-белую Quatre-chevaux speciale, так называемую «Сороку»; их-то он в данный момент и паковал.
Вдруг зарядил дождь, и они побежали домой. Девочка снова сунула ручку в руку Эдуарда, и ему показалось, что нет на свете ничего милее этого тепленького комочка, нежданно зашевелившегося в его сомкнутых пальцах.
Он уехал. По дороге остановился поужинать в ресторане гостиницы, стоявшей над морем. Спросил, можно ли здесь заночевать. Ему ответили, что остался всего один свободный номер – маленькая комнатка без особых удобств, под крышей. Он согласился. Дождь утих. Еще не стемнело. Поев, он вытащил шезлонг на террасу и устроился возле пунцового боярышника в кадке, поближе к низкому бетонному барьеру, отделявшему ресторанный зал от моря. Было тепло, тихо. Он пошел к машине, достал каталоги продаж, журналы. Уселся лицом к морю, поставил ноги на бетонную стенку и, наслаждаясь последними закатными лучами солнца, делал вид, будто изучает каталоги продаж. А сам слушал, как вздыхает и шелестит море.
В десяти веках отсюда море, которое он созерцал, бороздили драккары викингов. В десяти тысячах километров отсюда – в море османов, в Индийском океане – Джон Эдмунд действовал как истинный пират и захватчик кораблей. Он открыл в себе невиданную, свирепую жестокость. Эдуарду не терпелось снова объехать Париж, Нью-Йорк, Брюссель, Рим, Лондон. Он вспомнил, что на староисландском языке имя Эдуард звучало как Ятвардр. Он говорил себе: «Колебаться – значит терять. Медлить в нерешительности – значит подставить горло или сердце вражескому ножу. Нельзя увлекаться созерцанием, иначе теряешь почву под ногами. Что я делаю здесь, сидя между морем и красным боярышником? Нужно шевелиться, нужно непрерывно пребывать в движении. Как море у стен Антверпена, в Келене или Хатинохе, в Лервике и Дахране. Все живое должно мчаться, мчаться как можно быстрее, спасаясь от двух угроз – безмолвия и смерти. Жизнь – это либо абордаж, полный неожиданностей и нападений, либо крушение, чреватое ужасом и тоской!»
«Итак, в бой! – твердил он, стараясь убедить самого себя. – Не нужно жалеть силы. Не нужно экономить время. Я чувствую, что это самосозерцание грозит мне гибелью. Взять хоть древних викингов из исландских саг: ни одного лишнего слова, лучший ответ – удар ножа, смерть за смерть. Бог Тир лишился правой руки за то, что вступил в сговор со смертью. Он дал имя городу, где я родился. Нужно всегда сохранять это кровавое равновесие: пятьдесят процентов – в задаток, пятьдесят – при конечном расчете; любое нарушение влечет за собой удар из-за угла, опасность крадется за тобой, как тень, даже любовь должна состоять наполовину из сладчайшего животного наслаждения и лишь наполовину – из человеческих чувств. Всякое слово должно означать реальную вещь. Всякую красоту должно не только созерцать, но и брать. Любое высказывание – уже обязательство. В каждый миг нашей жизни мы сталкиваемся, в преддверии нашего безжалостного судии – смерти, – с ветром, с голодом, с энергией, которую нужно собирать и накапливать, с пивными оргиями, с похищениями красивейших вещей, с самыми теплыми шерстяными одеждами, в которые так приятно кутаться, с тишиной, с чудом тишины, со стонами наслаждения в тишине, с усталостью, защищающей даже от страха, с теплом и благословенным забытьём усталости».
Он вслушивался в мерное дыхание моря. За его спицей шелестел боярышник. Он стряхнул с колен каталоги «Галереи Шартра» (он был подписан на «Полишинеля»), «Газетт де Же»,[56] Международный каталог игрушек и кукол, «Куклы и игрушки», Бюллетень кукольников. И сладкая радость снизошла на него, когда он почувствовал, что веки его смыкаются, журналы падают наземь, взгляд уже затуманен и подступает дрема, а следом тихий сон, и пока еще неведомо, что он несет ему после встречи с обитателями сновидений, – исчезновение мира, возникновение иного мира и в глубине этой бездны миров вокруг крошечного, свернувшегося клубочком тельца чуточку влажной темноты, теплой и глухой тьмы, предшествующей рождению.
Глава XII
К ребенку, рожденному ею на свет,
