Бертон Уол - Высшее общество
Крупный детина схватил Пола за руку, к счастью, у плеча. Пол ударил его, голова противника мотнулась назад, но и рука онемела. К ним бросился коротышка и, пока Пол выбирал, лягнуть ногой коротышку или сцепиться с высоким, чертов недомерок ударил его коленом в пах, и он стал падать. Детина было замахнулся, но затем передумал и ухватил Пола за горло. Пол вонзил зубы в его руку со всей силой, какую только могли выдержать челюсти. Рот заполнил вкус соли и табака.
Послышались свистки полицейских, пыл дерущихся охладел, и каждый почувствовал себя неуютно, словно в ознобе, как если бы пришла зима.
Украдкой Пол выплюнул лоскут кожи с большого пальца техасца. Тот убрал руки с его горла, Пол повернулся и увидел Фернандеса, верхом восседавшего на ком-то: он методично поднимал за волосы голову противника и давал ей свободно опускаться на пол. «Хороший парень, этот Фернандес, – подумал Пол, улыбаясь, – и всего-то ему двадцать три». После чего сполз на пол лицом вниз.
На следующий день в самолете до Лос-Анджелеса Пол сидел позади Фернандеса и всю дорогу молчал. Полицейские оказались очень сговорчивыми ребятами и никого не арестовали. Служащие отеля тоже не стали шуметь, а просто выставили счет. Протрезвевшие к этому времени и сконфуженные техасцы повели себя честно, уплатив безо всякого свою долю и даже предложив Фернандесу вставить ему новый зуб. Фернандес высокомерно отказался, хотя позднее, когда они остались одни, горько плакал о потере. И сейчас он сидел, отвернувшись к окну с носовым платком в руке, прикрывая рот, а Пол мог видеть его все еще опухшие и полные слез глаза. Пол похлопал его по ноге. Фернандесу будет нелегко пережить потерю одного из его прекрасных зубов.
– Послушай, Пако, забудь об этом. Когда мы приедем домой, я позвоню своему дантисту. Босс заплатит.
Фернандес невнятно пробормотал самое грязное, какое только смог вспомнить, испанское ругательство и надолго умолк.
Пол улыбнулся и закрыл глаза. Да, подобное выражение, высказанное вслух, может успокоить душу мужчины.
– Скази-ка мне, – вдруг спросил Фернандес. Понимать его было труднее, чем обычно, так как слова с присвистом проходили через дырку от выбитого зуба и застревали в складках носового платка. – Почему, черт восьми, ты влес в эту драку? Неузели ты думал, что я не справлюсь с ним?
Ну, что ты. Я знал, что справишься. Я только подумал, что давненько я не участвовал в хорошей потасовке. А тогда, почему бы и нет?
– Когда мне было тринадцать, я пообещал своей матери, что никогда не буду носить нож. Я дал священную клятву, понимаешь? О-о! – Он сжал пальцы в кулак и нанес воображаемый удар себе тринадцатилетнему, своей матери, священным клятвам. – Что заставляет меня звереть, так это то, что у меня не было возможности схватиться с этим здоровым… Ты вмешался, и мне пришлось драться с другими.
– Я позаботился о нем вместо тебя, разве нет? Сломал ему челюсть. Что, черт тебя дери, еще надо?
Фернандес замолчал и посмотрел на Пола. Наконец он пожал плечами.
– Пол, не злись на меня. Извини. Ладно?
– Конечно.
– Я только хочу узнать, почему ты влез в драку? – Его глаза опять начали наполняться слезами. Он с трудом вымолвил: – Ты ведь не паршивый итальяшка. – Он опять отвернулся к окну и закрыл лицо руками.
– Пако, послушай меня. – Пол обнял худые плечи Фернандеса. – Это была хорошая гонка, правда? Ты вел машину, как сумасшедший. Ты понравился зрителям. Ты понравился той девчонке. А парень был жлоб.
– Пошла она, эта девчонка! – огрызнулся Фернандес.
– Как скажете, мистер.
Несмотря на свое состояние, Фернандес рассмеялся. Быстро вытерев лицо, он бросил взгляд на Пола.
– Ты хороший парень, Пол. Ты мой брат.
– Да, – ответил Пол. – Ты и я против жлобов.
Пол прикрыл глаза в надежде снова уснуть. Он старался не обращать внимания на приступы тошноты и боль в паху. И не думать о Сибил, поскольку именно это еще больше все портило.
Когда бы Сибил ни приезжала в Лас-Вегас – а это можно было позволить себе не часто – она ударялась в такой аскетизм и самоотречение, что ей бы позавидовал картезианский монах. Сибил отказывалась от спиртного, сигарет и мужчин – если в этом не возникала крайняя необходимость. Она пила снятое молоко и поглощала горы сырых овощей, посыпанных пророщенной пшеницей, заедая их порезанным на кусочки яблоком или инжиром. В девять вечера она была уже в постели, и ничто не могло остановить ее – пусть даже сам президент играл в карты за столом или его жена показывала фокусы в гостиной, Сибил все равно пошла бы спать. Утром она вставала в восемь и занималась ритмической гимнастикой, после чего принимала контрастный душ. Затем обязательно гуляла и плавала, большей частью стараясь прятаться от солнца. Днем немного спала и плавала. А с пяти до девяти, ни минутой дольше, позволяла себе быть «на виду».
А причина подобного поведения была до смешного проста: она находилась в стане врагов. Добро бы враг был один, а то, без сомнения, сотня женщин в Лас-Вегасе были так же красивы, как и она. И, разумеется, еще тысяча других, которые, если и не были так же хороши, то достаточно интересны, чтобы казаться безупречно красивыми на один крайне важный вечер.
Если эту причину считать недостаточной, то можно назвать еще одну, заставляющую вести себя именно так: все эти одиннадцать сотен женщин (да еще тысячи две других) алчно жаждали действия.
Сибил не пребывала бы в состоянии отвлеченности и возбуждения, не будь она уверена, что король, а вернее королева, обязательно умрет. Но пусть это будет, думала она, когда мне исполнится сорок. А пока не было причин, чтобы королева умерла такой молодой. В Лас-Вегасе девушка десятком способов может поймать или упустить свою птицу удачи, но полагаться на случай означало наверняка упустить ее.
Отсюда и путь покаяния. Любой самурай, готовящийся к битве, и любой доктор философии, стоящий перед необходимостью отстаивать свою теорию, сразу бы поняли ее. Наделенная от природы превосходным здоровьем и внешними данными, Сибил укрепляла и улучшала их, доводя себя до совершенства. Когда она в конце дня спускалась в холл отеля, у нее были ясные глаза, сладкое дыхание, медленный пульс. Ее чувства так обострялись, что она ощущала опасность за пятьдесят метров, как если бы это было легкое касание прохладного ветерка ее горячей кожи. Мозг ее был отдохнувшим и готовым к действию. Она шла в своей плотно облегающей шелковой одежде, бросая всем открытый вызов и неустанно повторяя самой себе: всякая другая женщина в этом ресторане выглядит рядом со мной старой каргой.
И в общем-то Сибил была права.
В этот особенный вечер она сидела рядом с Ходдингом за длинным столом вместе со многими другими знакомыми ей людьми. Она потягивала снятое молоко и улыбалась. Они с Ходдингом прибыли в отель «Вегас» вчера вечером и провели ночь каждый в своей комнате. Ходдинг уважал ее решительность и даже хотел этого. После того, как они поселились в «Вегасе», Сибил коротко ему сказала: «Вегас – безумно дикое место, он ранит меня и вынуждает прятаться в свою раковину».
Хотя, по мнению Ходдинга, происходило противоположное – она не пряталась, а наоборот, начищала, полировала, холила себя, выставляя на всеобщее обозрение с пяти до девяти. Но это не имело значения, поскольку Ходдинг воспринимал такое поведение как результат ее страшного и задавленного страхом детства. Именно поэтому он принял ее желание спать в разных комнатах с чувством благородного самопожертвования.
Сибил заметила эту жертву, надо сказать, небольшую, освежившую душу Ходдинга и давшую ему повод для бесед во время его ежедневных визитов к психиатру. Она также увидела, что подобный пример ее непреклонности и жесткости был таким убедительным для Ходдинга, что он был склонен думать о ней, как о матери. Случайно это слово слетело с его губ, но Сибил сделала вид, что не услышала.
И сейчас она сделала вид, что не слышит, как Ходдинг, похлопывая время от времени заросшее волосами запястье Баббера Кэнфилда, старается склонить нефтяного короля на свою сторону.
Дальше за столом сидел Анджело Пардо, выглядевший очень значительным, даже несмотря на свой добродушно-скучающий вид. Карлотта Милош, в черном платье с белым лифом, больше похожим на накрахмаленную манишку, была с ним, но, видимо, Пардо начал уставать от этого своеобразного десерта. Более того, он бросил случайный взгляд на Анетту Фрай, сейчас лишь слегка сонливую, сидевшую рядом со своим патроном, Андрэ Готтесманом: голубовато-белая бледность ее кожи резко оттеняли темные волосы и строгое черное платье. Она напомнила Пардо нечто, о чем он не вспоминал с юношества: больше всего на свете он хотел переспать с монашкой. Поэтому он позабыл Карлотту и заговорил с Готтесманом о бизнесе, время от времени скользя по Анетте Фрай своим немигающим взглядом ужа. Он испытывал чувство гордости старика, который снова может любить.
