Василий Швецов - Горькая новь
- Казака поймали!
- Куда вы его прёте, рубите здесь,
На него петлёй набросили верёвку, за которую тащили, а шедшие следом Кобяков и Ушаков подгоняли плетьми. Не дотащив метров двести до кладбища, свернули с дороги и заставили раздеться до гола. Ушаков вытащил из - за голенища засапожный нож и перерезал ему горло. Там его и оставили среди многих десятков разбросанных трупов, запорошенных снегом. Пёс сел рядом и завыл. Днём, придя не много в себя, Татьяна Дмитриевна пошла искать мужа. Анатолий Иванович лежал в застывшей крови, на голове и теле сплошные кровоподтёки. В тот же день приезжал на квартиру к Бронниковым пьяный Ушаков и, показывая нож, рассказывал детям, как он резал их отца. Партизаны в селе стояли около десяти дней, многие из них заходили в квартиру к Бронниковых, но взять там уже было нечего. Последним, забрал чёрную собачью доху Чемров. После гражданской бойни некоторые партизаны и многие жители села долгое время говорили, что Анатолия убили ни за что. Страшно вспоминать про то время, но о нём забыть могут только уже умершие. Семьи, воевавших на стороне белых, считались врагами, взрослых не принимали на работу, детей часто исключали из учебных заведений, знакомые и даже родственники их сторонились, женившихся на девушках из такой семьи, членов партии исключали. На подросших юношей, устроившихся где - нибудь работать или учиться, писалось не мало официальных и анонимных бумаг. И так несколько лет до фарисейского выступления Сталина, который сказал, что сын за отца не отвечает. Но это, естественно, не остановило вакханалию и маразм.
* * *Разбитые белогвардейские части уходили в разные стороны: пехота из мобилизованной молодёжи отступала на Грязнуху, в сторону Катуни, а казачьи сотни без остановки ушли на Терск и казачью Смоленку. В штабе партизан было твёрдое решение идти на Бийск, но разведка донесла, что Катунь катит сплошную шугу, и переправится нет ни какой возможности. Морозов почти весь ноябрь не было, изредка порошил сухой снежок. В каждом доме хозяйки пекли пшеничные булки и калачи, варились в жарких русских печах щи да каши. Тащили бабы из погребов солёную капусту и огурцы, всё, чем богаты были хозяева, ставилось на стол, кормили досыта. А партизан в каждом дворе было по десятку, а где и более того, здесь стояла вся дивизия. Старики и старухи с ребятишками сутками ютились на полатях, да на печах, сходят по нужде и опять туда уползут, там и ели. А когда вечерами и утрами девки и бабы ходили доить коров, то вслед шли их мужья или отцы, стеречь, чтобы не с охальничали красняки, как называли они партизан, каковых из степских - то сёл было не густо. Разведки высылались в разных направлениях. Ещё не долечившись, догнал свой эскадрон, сильно порубленный в Бащелакском бою Андрей Бабарыкин. Правая лопатка уже заживала, но глубокий шрам от самых волос через лоб, правую бровь и до половины щеки ещё побаливал, из рубца на шее ещё сочилась кровь, но не сидеть же дома, а вдруг наедут казаки и добьют. Он напросился в разведку и в четвером поехали в сторону казачей Смоленки. Местность незнакомая, ночь, темнота, слякоть. И вдруг из буерака залп. Одного разведчика убило на повал, подшибли двух лошадей. Двое ускакали под прикрытием темноты добрались до штаба и доложили о произошедшем.
И снова, второй раз, Андрей оказался в лапах белых. "Уж теперь - то крышка", - думал он. Казаки стали пытать партизан, потом погнали пеших прямиком через поле по снегу к обрыву берега Ануя. В двух метрах от обрыва конвоиры спешились и приказали раздеться. Остались пленные в одном белье. Поставили их на колени и шашки уже были занесены над жертвами. Но Андрей рванулся и кубарем полетел в Ануй. Стрелять в темноте было бесполезно. Беляки выместили всю злость на оставшемся партизане. В одном белье и босой, Бабарыкин пробежал почти три километра и набрёл на жильё. На заимке оказался хозяин, но не прошеный гость был ему не по нраву, он сам был казак, и решил отвезти партизана в село и сдать белым. В это время подошли партизаны, и Андрея увезли в Смоленский лазарет. Позднее мне не раз приходилось слушать от него о дважды нависавшей над ним смерти.
* * *Партизанские полки простояли в Смоленском около десяти дней и снова ушли на Алтайск, где до этого они разгромили Карокурумскую белогвардейскую управу, захватив оружие и пленных. После их ухода остались не один десяток порушенных девок и забрюхативших баб, но в большую печаль они не впадали - считали эту поруху малой. Хотя с опаской, но ехали жители в разные стороны, всяк по своим делам. Во многих домах горько рыдали вдовы, около них жались кучи разновозрастных ребятишек, на всю оставшуюся жизнь несчастные, всеми призираемые. Через четыре дня село снова заняли белые. Наутро висели двое на воротах, пятеро расстреляны. Снова вдовы. Снова сироты, горькие слёзы. "Господи, докуда же это будет продолжаться? Знать отступился от нас грешных, господь. Очумели все, лупцуют друг друга. А ведь всё едино, кто останется жив, также будет пашню пахать, сено косить да скотинку кормить и баб так же пичкать" - шмакали старушонки.
Из Алтайска партизаны ушли в горы. Сутками валил снег, декабрь пришёл с большими морозами. В Тележихе безвластие, тишина. Каждая семья занималась своим хозяйством, основная работа была молотьба, лошадей в селе осталось в половину меньше, привезённое сено доставалось только лошадям да овцам, рогатому скоту давали солому. Веснодельские дрова у всех закончились. О партизанах никаких вестей не было. В двадцатых числах декабря вдруг ночью прискакал второй эскадрон первого полка. Командиром его так и был Ларион Колесников. Все тележихинские партизаны и часть сибиричихинских в нем. В селе эскадрон стоял трое суток. Вечером бойцам объявили сбор. Мой отец в это время ушел в баню. Я же, недолго думая, заседлал старого гнедого мерина и, не сказав никому из своих ни слова, уехал с эскадроном в Большую Речку. Отец с несколькими отставшими партизанами поздно ночью приехал туда же. С ним прибыло еще не менее пятидесяти человек, не захотевших оставаться дома.
Странно и даже смешно смотреть на возвратившихся партизан, все они не были похожи сами на себя. Ведь уходили из села, когда было ещё тепло. Большинство в лёгких пиджаках да понитках домотканых, на ногах старая обувёнка, редкие в доброй одежде и обуви, многие без головных уборов. На своих лошадях, в своих сёдлах, казались молодыми. А приехали, так некоторых и узнать - то трудно. Чернёхоньки, грязнёхоньки, кудлатые и бородатые. Своей одёжки уже почти ни у кого не осталось. Одеты были тепло: кто в калмыцких шубах да лисьих шапках с кистью, кто в овчинном чернёном тулупе да мерлушчатой папахе, а кто в новом суконном пальто или полушубке, подпоясанные опоясками. Лошади тоже уже не свои. В тороках торбы, в сёдлах перемётные сумы из кожи, в них разный трофей. Табакуры обзавелись калмыцкими трубками. Дух воинственный, через каждое слово мат.
На рассвете откуда-то прибежал нарочный в штаб и сообщил, что в селе Тальменка стоит полусотня казаков. Прозвучал сигнал тревоги, и эскадрон партизан поскакал туда. Казаки, не дождавшись нас, убежали в сторону Сибирячихи. В погоню за ними по согласованию с командиром эскадрона погнались человек пятнадцать, в числе которых были Пётр Бурыкин, Григорий Дударев, Спиридон Дударев, Деян Неустроев и другие. Но казаки, видимо, до того были напуганы, партизанами, что даже не остановились в селе. За ними покинули его и некоторые богатеи и дружинники.
Возвратились партизаны поздно вечером и пьяные. Наутро эскадрон выступил в Солонешное, куда прибыли все полки дивизии. Как потом оказалось, Колесников со своим отрядом ушел самовольно, не согласовав этот отъезд с командиром полка Никифоровым. Он решил со своими тележихинцами пару суток побыть дома, помыться в бане. По прибытию в Солонешное всех бойцов попросили зайти в здание волостной управы. Затем его оцепили, и командование приказало Колесникову и его партизанам сдать оружие. Он доказывал, что ничего преступного не было в том, что они зашли в Тележиху, помылись в бане, узнали о своих семьях, переодели белье. От него требовали разоружаться, но каждому тележихинцу оружие досталось от белых и только в бою, так кто же его отдаст, пойди, забери. Послышались маты, защелкали затворы, Колесникова куда-то увели. Все были до крайности возбуждены. Потом вопрос как-то уладили, комэск вернулся, и настроение у всех изменилось.
Возле поповского дома, большая толпа партизан, нескладно пиликала гармошка, какие-то парни лихо плясали. Отправились туда и мы. У молоденького гармониста я забрал гармошку, а играл я тогда, не хвастаясь, виртуозно. Сел на лежавшее бревно, перекинув через плечо ремень, прошелся сверху вниз и обратно по всей клавиатуре, словно по знакомой гладенькой тропке. Образовались два раздвинутых круга, закрутились в каждом плясуны, заухали и засвистели вокруг в такт гармошке. Толпа росла. Вдруг подъехали человек двадцать вооруженных незнакомых людей, сжали круг. Соскочил по-молодецки один, сбросил с себя черную доху, отдал повод коня и сходу влетел в круг. Плясавшие в недоумении остановились. Новый плясун был брюнет, небольшого роста, глаза черные, шея перебинтована, поворот делал всем туловищем. На хромовой кожанке - перекрестные ремни, на поясном - две кобуры с револьверами. Из круга он властно крикнул мне:
