Николай Камбулов - Разводящий еще не пришел
Положив трубку, Федор Семенович вновь обнял Узлова:
— Так-то, Димочка. Вот я и в Сибири. А ты думал, не приеду? Приехал, привез интересные новинки. Повесть — вещичка первой свежести в литературе. А, что я говорю! Потом, это потом, сначала поужинаем.
Официант, молодой парень, с прической гимназиста, накрыл на стол. Федор Семенович налил ему фужер коньяку.
— Это вам, братец, за оперативность, — сказал он и, глядя, как официант, не морщась, выпил коньяк, крякнул: — Ах, как чудненько!
Когда же парень вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь, Федор Семенович прокомментировал:
— Чудище, такими дозами глотает! Видали, и не поморщился. — Наполнил рюмки и продолжал: — Ну, гусарики, знаю, пить вам много нельзя, вот по маленькой прошу поднять.
Узлов выпил до дна, Шахов только пригубил.
Едва закусили черной икрой, Федор Семенович снова наполнил рюмки:
— Теперь за мое выступление на стройке. Буду читать новые стихи. Выпьем за успех.
На этот раз выпил и Шахов. В голове чуть зашумело, и он, выслушав рассказ поэта о сюжете новой повести, спросил:
— Федор Семенович, а что вы будете читать строителям?
— Сейчас узнаете... Хорошо, что пришли. Это же замечательно! Первыми услышите мои стихи. — Он достал из чемодана кожаный портфель, извлек из него рукопись. — Вот первое стихотворение — «Жизнь Фомы на небеси». Двести строк.
Заречный читал выразительно, эффектно. Видимо, он любил это стихотворение и вкладывал в чтение всю душу. Узлов хохотал, Шахов улыбался. Образ Фомы был живым, поэт насытил речь своего героя меткими фразами, бичующими чиновников небесного царства...
Прочитал Федор Семенович еще два стихотворения. При этом хохотал Шахов, а Узлов почему-то ни разу не улыбнулся, сидел мрачный и лепил из хлеба какие-то фигурки.
— Чертова поэзия! — не удержался Узлов, когда дядя занял свое место за столом. — Ничего не понял. А ты, Игорь, понял что-нибудь?
— Очень смешно, — сказал Шахов, отодвигая от себя наполненную Заречным рюмку.
— Гусары, это аллегория! — не совсем веселым голосом воскликнул Федор Семенович. — Я вижу, военные плохо разбираются в литературе... Мальчики, я вам должен сказать о том, что вот такой прием показа жизненных явлений скоро станет в нашей литературе доминирующим. Потом вспомните мои слова.
— Чертова поэзия! — повторил Узлов. — Ну зачем все это — «Сон доярки Фроси», «Жизнь Фомы на небеси»? Странно! Это было уместно в прошлом веке. Но сейчас-то зачем эти аллегории? В «Тихом Доне» люди похлеще Фомы говорят...
— Димочка, ну что ты трогаешь «Тихий Дон»? Талантливая вещь. Но ведь время сегодня другое, время новаторства, время поисков.
— А почему же другие поэты пишут просто, ясно, понятно, без гробов и того света?
— Димочка, тебе надо еще много учиться, чтобы понять всю сложность нашего времени, — сказал Федор Семенович тоном наставника. Это обидело Узлова. Он поднялся, намереваясь немедленно уйти. Заречный потрогал золотое кольцо на указательном пальце. — Значит, стихи не понравились? — Он грустно улыбнулся и попросил Узлова остаться на минутку. Шахов вышел. Федор Семенович положил руки на плечи Узлова. — Вот что, Дмитрий, советую не уходить из армии. Порохом пахнет в воздухе... Видишь, какие стихи начал писать. Это все оттого, что не знаю, о чем писать... Мира пока нет. Теперь иди, у вас ведь строгий порядок.
— Командир нашего полка просил, дядя, выступить у нас.
— Подполковник Громов?
— Да.
Федор Семенович взял пустую рюмку и начал водить ею перед глазами из стороны в сторону.
— Нет у меня для военных подходящих стихов, — тихо произнес он. — Я — маятник. Туда-сюда... тик-так... Паршиво... Чего ты ждешь? Иди, Дмитрий, в полк, я тебе позвоню...
Узлов направился к двери, но не ушел. Он резко повернулся, с минуту молча смотрел на Заречного. Федор Семенович еще держал в руке пустую рюмку, глядя на рукопись. Лицо его было хмурым, раздраженным.
— Зачем вы, дядя, пишете такие стихи? Кому они нужны? Это времянки, побрякушки, их прочтет только обыватель. Посудачит, посплетничает и тут же забудет. Стоит ли писать для обывателя?
Федор Семенович сощурил глаза.
— Учишь?..,Меня, Дмитрий, учишь? — Заречный сел, взял рукопись. — Значит, не то, говоришь?
— Не то, дядя.
— Не то, — покачал головой Заречный. — Да, да, не то... Пожалуй, ты прав.
Он смотрел на Узлова широко открытыми глазами и говорил, говорил, говорил о каких-то не совсем понятных для Узлова абстракционистах, требующих похерить реалистическое искусство и снять идейную баррикаду, разделяющую мир буржуазный и мир социалистический.
Узлову казалось, что дядя что-то преувеличивает, сгущает краски. Он слушал его с грустью, и ему хотелось, чтобы дядя поскорее выговорился, так как Шахов может уйти один в городок.
Наконец Заречный умолк. Узлов сказал:
— Я пошел. До свидания, дядя.
Федор Семенович проводил его в коридор. Пожал руку.
— Всю ночь буду писать стихи. Я напишу хорошие стихи. Ты веришь мне? — Он не дождался ответа, убежденно подчеркнул: — Напишу!
Из города лейтенанты возвращались пешком. Шахов завел разговор о Заречном, о том, что Федор Семенович показался ему на этот раз менее уверенным, хотя он и старался показать себя бодрячком. Узлов молчал. «Маятник, — думал он о дяде. — Похоже. То уходи из армии, то оставайся... тик-так... Эх, дядя, чувствую, нет у тебя твердого убеждения, отсюда и тик-так». Посмотрел на звездное небо, сказал:
— Хочу забрать свой рапорт. Посоветуй, как мне это сделать. Может быть, о нем давно забыли, но все же эту бумажонку надо взять.
— Обязательно, — подхватил Шахов. — Иначе может случиться так, как с майором Акуловым. Акулова перевели на Дальний Восток перед твоим приездом. Служил он старшим офицером на батарее. Работящий, каких свет не знал! Обидели его напрасно. Тот в пылу рапорт на стол — увольте, освободите. Не освободили и не уволили. Рапорт попал к Гросулову. Тот взбеленился: «Я ж его назначил старшим офицером на батарее, а он мне такое пишет». И эту бумажку — в сейф. Капитан стреляет, трудится. Время идет. Говорят Гросулову: «Капитан Акулов отменно служит, надо повысить в должности». Начальник штаба артиллерии открывает сейф, берет рапорт и машет им перед носом того, кто такое предлагает: «Этот фокус-мокус видели? Не пойдет». И снова рапорт в сейф, ключиком клац, клац.
Год проходит. Гросулову опять напоминают: «Заслуживает». Полковник поглаживает нос, лезет в сейф: «Видели? Обидел он меня. Кто Акулова старшим сделал? Я. — И рапорт на замок — клац, клац. — Не могу».
Акулов все же майором стал, дивизионом командовал, а Гросулов нет-нет да и открывал сейф, показывал бумажку: «Видели?» Понял, какая это бумажка? Громов, мне думается, этого не сделает, но лучше забрать.
— Верно. Но я боюсь сам идти к командиру полка, вдруг так же получится, как ты говоришь, клац-клац замком. Может, попросить Рыбалко, он член партийного бюро, поможет.
— Да, да, Максим Алексеевич поймет тебя, Дима, он похлопочет, — с нарочитой серьезностью сказал Шахов, думая про себя: «Уж этот все вспомнит».
— Иду сейчас же, — сказал Узлов. — Старик хотя и зол на меня, но я уломаю, — добавил он и решительно свернул с дороги, направляясь к дому, в котором снимал квартиру Рыбалко.
Дверь открыла Устя. Она зябко повела плечами, спросила:
— Вы к кому?
— Максим Алексеевич дома?
— Сейчас. — Библиотекарша скрылась в глубине коридора, постучала куда-то. — Старшина, выйди, к тебе пришли.
— Пусть заходят, — услышал Узлов голос Рыбалко.
— Проходите, он там, — показала Устя на обитую дерматином дверь.
Рыбалко стоял у небольшого верстака и что-то выпиливал. Все стены небольшой продолговатой комнаты были увешаны различным инструментом и металлическими предметами. В правом углу лейтенант заметил миниатюрный сверлильный станок, на деревянной подставке возвышался старый артиллерийский прицел, слева во всю стенку — стеллажи, заполненные различными предметами, среди которых Узлову бросились в глаза два примуса. На торцовой стене висела географическая карта мира, испещренная разноцветными пометками. Несмотря на тесноту и обилие предметов, в помещении были порядок и чистота. Озадаченный увиденным, Узлов стоял некоторое время в оцепенении, не решаясь что-нибудь вымолвить.
— Что раздумываете? Проходите и садитесь, — не поворачиваясь к лейтенанту, кивком головы указал Рыбалко на табурет. Узлов присел, ожидая, когда старшина отложит работу.
Рыбалко возился с каким-то изогнутым вкривь и вкось металлическим предметом. Одетый в поношенную синюю блузу, с взъерошенными волосами, с папиросой в зубах, старшина напоминал кустаря-одиночку. Рукава засучены по локоть, кисти рук в небольших ссадинах, плечи чуть приподняты.
«Эх, старина, и чего ты тут маешься, шел бы в колхоз тракторы чинить или на какой-нибудь завод, в цех. Уж ты-то пенсию выслужил», — подумал Узлов, разглядывая исподлобья Рыбалко. Раньше к старшине он относился скептически, иногда в разговорах старался подковырнуть старого служаку: «Вы, Максим Алексеевич, последним уйдете из армии. Все будут землю пахать, а вы... ать-два, ать-два». Вспомнив это. Узлов вдруг почувствовал робость.
