Александр Морев - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1970-е
…Я упомянул о позоре, нанесенном моему отцу смертью моего деда, а вернее, обстоятельствами этой смерти. Должен сказать, что все это привело к тому, что мой папа, гвардейский капитан, а потом полковник, на похороны деда ехать наотрез отказался.
— Воспитатели! — бросил он свое любимое слово, шагая взад и вперед по комнате и бросая на меня тот угрюмый взгляд, от которого мне становилось не по себе. — Я этого ему никогда не прощу!
И мой родитель высказал мысль, которая вызвала в нем такой прилив отчаяния и горя, что слезы сами собой навернулись у него на глазах.
— Нет, — сказал он, — теперь мне уж никогда не стать генералом.
На войне он одно время был снайпером, и я не раз слышал, как он рассказывал о нелегкой снайперской работе, работе охотника и стрелка, чья рука, не дрогнув, убивает врага.
«Тут надо глаз да глаз, — любил повторять он, сидя, по обыкновению, за кухонным столом и держа в руке вилку, на которой покоилась его любимая котлета. — Тут надо глаз да глаз… А то он того… Враг не дремлет…»
И рассказывал удивительную историю об одновременном выстреле двух снайперов, «вражеском и нашем», приведшем обоих в могилу.
…Будучи снайпером, мой папа любил целиться врагу прямо в глаз, за что, очевидно, и был не раз награжден, о чем говорили его многочисленные ордена и медали, которые он хранил в шкафу, откуда время от времени доставал, дабы, приложив к мундиру, вспомнить свою боевую молодость.
Я и сейчас вижу его расшагивающим взад и вперед перед зеркалом в полном облачении, с кортиком на боку, с солнечным блеском орденов и медалей на выставленной вперед груди.
При этом он отдавал приказы, которые я не раз впоследствии слышал, проходя перед праздником по Дворцовой площади, где тренировались воинские подразделения.
— Равнение направо! — отдавал он приказ голосом, который не оставлял сомнения в важности происходившего. — Смирно! Шагом марш!
Вскоре его губы сами собой начинали выделывать хорошо известный воинский марш, и звуки «пра-пап-па-пара» неслись из окон нашей отдельной квартиры, распугивая воробьев: они взлетали с проводов, которые были перед нашими окнами и на которых болталась на нитке пустая консервная банка, подвешенная кем-то из озорства.
— Однажды, не выдержав этих звуков, нитка оборвалась и банка упала, ударив проходившую мимо кошку, на что та среагировала следующим образом: взвизгнула, сделала несколько оборотов в воздухе и вцепилась в хвост стоящему с тележкой ослу, который принадлежал старику мацонщику.
Испуганный крик животного потряс весь поселок и надолго остался в сердцах его граждан, ибо осел, обезумев, снялся с места и, гремя тележкой и звеня находившимися в тележке поллитровыми банками из-под мацони, пронесся по всему поселку и исчез за холмами, за которыми сразу же начиналось Каспийское море.
Распахнутые окна, высунутые наружу головы — вот та картина, которая явилась моему взору, когда раздался отчаянный крик старика мацонщика, крик, взывающий к Богу, который есть Аллах, а Магомет — его пророк; вслед за этим раздались проклятия, состоящие из русских и азербайджанских слов.
Все это нимало не способствовало тому, чтобы мой папа прекратил маршировать перед зеркалом, а только заставило его резко изменить направление.
— Направо! — скомандовал он тем голосом, где медь и охлажденные ветром трубы слились воедино. — Полк, стой!
Последовало несколько ударов ног по полу, движение приостановилось, но команды не прекратились, а продолжались вызовом взводных и ротных командиров и распеканием их за плохую строевую подготовку вверенных им подразделений, пока пот не выступил на покрасневшем лице моего родителя и он не прекратил это и без того затянувшееся занятие.
Надо было видеть его удивление, когда однажды он открыл газету, где сообщалось, что бежавший из нашего поселка осел был пойман при переходе через границу, но оказал сопротивление, был случайно застрелен и в таком виде доставлен его владельцу, которому, в свою очередь, пришлось возместить убытки, причиненные погибшим, который перекусил в трех местах колючую проволоку, в два ряда окружавшую границу, и ударом ноги убил сторожевую собаку по кличке Либерта.
— Воспитатели! — бросил мой родитель свое любимое слово и, отшвырнув газету, мрачно взглянул на меня, вслед за чем последовал приказ, который привел к обычному результату, когда я, поднятый движением оттянутого пальца, вылетел из кухни и обрушился на стену.
Впрочем, не всегда доставание из шкафа орденов и медалей происходило столь шумно. Иногда мой папа, вытащив заветную коробочку, где хранились ордена и медали (однажды я украл оттуда орден Красного Знамени и обменял его на перочинный ножик, немало огорчив тем самым моего родителя), так вот, вытащив из шкафа заветную коробочку, он раскладывал на столе ордена и медали, причем раскладывал определенными рядами, где ценность каждой награды была соблюдена соответствующим местом. При этом мой родитель не переставал рассуждать о недостатках и достоинствах того или иного предмета его боевых заслуг…
…Смерть моего деда и бабушки способствовала тому, что отец стал наследником обширного деревенского дома, где я провел свои лучшие дни: детство, деревня и южный поселок были одним солнечным днем перед отправлением в долгую жизнь, большим полустанком которой оказался Ленинград.
И в самом деле, после смерти моего деда и бабушки я отправился в Ленинград, чему, несомненно, содействовало то, что я с большим трудом закончил десятый класс, имея, впрочем, твердую пятерку по биологии, и то, что моя матушка узнала о моих сношениях с женой майора Буюмбаева, чьи синие глаза, золотистые волосы и склоненное в улыбке надо мной лицо я имел счастье созерцать, чьи груди, повисавшие надо мной, подобно спелым грушам, я лениво шевелил рукой, когда, развалясь на ковре, проводил лучшие минуты своего отрочества.
Однажды, когда мы предавались обычному занятию, изображая известную картину ловли рыбы острогой, в незакрытую мной по забывчивости квартиру вошла моя матушка.
Остановившись в дверях комнаты и, очевидно, не сообразив сразу, что в ней происходит, она, прищурив один глаз, долго смотрела на нас, перемежавших свое любимое занятие вздохами в тишине отдельной квартиры и переходя от картины наколотой на острогу рыбы к картине медведя, задирающего козочку.
— Ты — мой сын, — сказала она. — И я вижу, что ты — мой сын.
С этими словами она указала мне пальцем на дверь; смысл ее движения был прост и ясен: мне следовало убраться, и убраться немедля, оставив наедине с ней ту, под чьим руководством проходило мое мужание.
Я не стал возражать, а, быстро натянув на себя одежду, выскочил на лестницу, где остановился и, приложив ухо к замочной скважине, услышал то, что сначала вызвало во мне желание возвратиться, но, по недолгом размышлении, заставило удалиться подальше от дома.
Я услышал удары меньшего тела по большему и голос моей матушки, который был ласково поучающим и напоминал голос моей бабушки, когда она, поймав хорошо известное насекомое, говорила известные мне слова: «Погуляла, матушка, вот и хорошо — теперь мы погуляем».
Вскоре из квартиры раздался пронзительный визг, что заставило меня вернуться назад, но, как я уже говорил, по недолгом размышлении, я поспешил удалиться, дабы гнев вышедшей из себя матушки не обратился и на меня.
К слову сказать, моя добрая мать так и не сказала моему отцу о случившемся, но, опасаясь того, что, испробовав сладкого, я привяжусь к нему, она поспешила с моей отправкой в Ленинград. И как только закончились экзамены в школе, мне был взят беспересадочный билет, и, собрав белье и провизию, я с двумя чемоданами и одним мешком отправился в новую жизнь, где меня ждали какие-то дела и события, какие — оставалось только предполагать.
И все-таки до отъезда я не раз еще побывал в объятиях той, под чьим руководством проходил недолгую школу любовных утех.
В мою пользу будет сказано, что, подобно тому, как в детстве я быстро научился вкладывать палец в нос, я так же быстро научился вкладывать «свою плоть в ее плоть», чем исторгал восторженный возглас моей соблазнительницы, отчего сам приходил в веселье и отчего пылкость моих прикосновений во много раз возрастала.
Я уезжал, чтобы поступать в военное училище, в то училище, которое выбрал мой папа, сначала гвардейский капитан, а потом полковник.
— Ты того, — говорил он на прощанье, — главное, не дрейфь! Помни, что твой отец — полковник. Как приедешь, так прямо и скажи. А то они — того, забыли.
И, закончив свою речь обычным «Эх, воспитатели!», мой папа крепко расцеловал меня.
Надо было видеть нас троих на станционном перроне, где, кроме нас и двух деревянных скамеек, никого в этот утренний час не было, надо было видеть высокого полковника и такого же высокого молодого человека со стоявшей рядом, почти вполовину ниже, женщиной, полнота которой так не примечательна для России.
