Алексей Рыбин - Бес смертный
Я не пил, поэтому официантка смотрела на меня с подозрением. Думаю, она что-то шепнула украинским таможенникам, которые через полтора часа, на границе с Россией, обыскали меня, раздев до трусов. Никого из наших не обыскивали, потому что все лежали на лавках и ни на какие внешние раздражители не реагировали.
Таможенники хотели денег, у нас деньги были, но, как таможенники ни старались, деньги они так и не получили. Открыли мой кейс, спросили: что за гитара? Я сказал: американская. Украинские таможенники переглянулись. Сколько стоит? – спросили. Тысячу баксов. Нужно декларировать. Иначе, говорят, нельзя везти твою гитару из Украины в Россию.
Сказав эту чушь, таможенники посмотрели друг на друга. Потом посмотрели на багажные полки. Все купе было забито нашими гитарами. Еще половину вагона занимали инструменты группы Чижа.
– Валюта есть? – спросил таможенник, сев напротив и принявшись сверлить меня глазами, как в кинолентах студии Довженко. – В глаза смотреть, – совсем зарвавшись, добавил он.
Я посмотрел в окно. За окном стояли бедные украинские тетки, торгующие запредельно дорогими холодными жареными курами и домашней колбасой по цене черной икры. Заряжали они много, но, поторговавшись, отдавали почти даром.
Все столы в наших купе были в этих курицах и колбасе. В жире и ошметках пупырчатой куриной кожи. Таможенник смотрел на остатки украинских продуктов одобрительно, а на мои вещи с ненавистью. Дорогой кейс, дорогая кожаная куртка, сапоги за сотню баксов, несессер со щеточками, расческами, бритвами, помазками, флакончиками шампуня и туалетной воды – все это украинскому таможеннику не нравилось. Он вытащил из несессера пачку анальгина.
– Что за таблетки?
– Анальгин, – сказал я.
На упаковке было написано по-русски: «Анальгин».
– Почему так много?
– Голова болит часто.
– Голова… Отчего это она у вас часто болит? Есть еще таблетки?
– Есть. Цитрамон.
Я достал из сумки упаковку и показал таможеннику. Он выхватил ее и стал вертеть перед глазами.
– Это от чего?
– От головы.
– Так… – Голос украинского офицера зазвенел. – Значит, и это от головы, и это от головы… А еще есть?
– Больше нет.
– Поищем, поищем, – азартно крикнул таможенник. – Давай!
Его помощник зарылся в мою сумку чуть ли не с головой.
– А почему не воспользовались американской визой? – ехидно спросил первый офицер, в десятый раз листая мой паспорт.
– Да так. Расхотел ехать.
– Расхотел… Это мы проверим, как ты расхотел. Какой интересный человек… Полная сумка таблеток, в Америку расхотел… Валюта где?
Я достал из кармана пачку русских рублей. В сотенных купюрах.
– Валюта! – торжествующе крикнул таможенник. Мне захотелось послать его по матери.
– И что? – спросил офицер.
Его помощник продолжал рыться в сумке, но смотрел не в нее, а на купюры в моих руках. С верхней полки упал Броневой, ударив первого офицера ногами по голове. Помощник, не вынимая одной руки из моей сумки, заученным жестом выхватил откуда-то пистолет.
– Стоять! – крикнул первый офицер, подняв над головой мой паспорт. В купе ворвался солдат в камуфляже и с автоматом.
– Ну ни хуя себе, – сказал Броневой, поднимаясь с пола и с восторгом разглядывая автоматчика.
Тот шагнул было к заговорившему артисту, но я вскочил и встал между ними.
– Не бейте его, он случайно, – сказал я.
Броневой был отличным бас-гитаристом и имел большой опыт игры в ночных клубах. Я называл его «битлом», памятуя концерты «Битлз» в Швеции. Броневой тоже иной раз играл рок-н-роллы по четыре-пять часов без перерыва. Иногда он засыпал прямо на сцене, но этого никто не замечал. В конце отделения гитарист будил Броневого, и тот спускался в зал передохнуть и треснуть рюмочку-другую. При этом, в каком бы состоянии ни находился Броневой, в долю он попадал всегда. Барабанщик мог съехать, а железный, Броневой бас-гитарист – никогда.
– Ну и чем все закончилось? – спросил Кирсанов.
– Да ничем. Дал я им двести рублей, ну, типа, штраф за то, что Броневой в нетрезвом виде… А потом у него же в «тысячу» отыграл. Таможенники отвалили. Им же денег нужно было, им по фигу, что мы везем, и вообще, кто что в поезде везет. Их задача – содрать со всех по максимуму.
– А Броневой – это тот, которого в Финляндии в тюрягу посадили?
– Да. Он впервые ехал в Америку. Очень волновался. Мне звонил три дня подряд – записывал адреса музыкальных магазинов на Сент-Маркс-плейс.
На Сент-Маркс, говорил я, можно купить такие пластинки, которые здесь нам могут только присниться. Еще Джон Леннон утверждал, что на Манхэттене, если покопаться как следует, можно купить любую вещь из произведенных на этой Земле. А возможно, если копнуть глубже, то и не только на Земле…
Броневой записывал адреса, вздыхал, предвкушая визит на родину рок-н-ролла, и булькал пивом.
Через день после вылета он позвонил мне.
– Ну, как Нью-Йорк? – спросил я, радуясь за товарища.
– Да я дома, – ответил товарищ.
– Как это?
– Да так… В Хельсинки нас арестовали с Крепленым. Посадили в тюрягу. Потом депортировали…
– А гастроли? Штаты? Ё-моё, вот не повезло!
– Херня, – сказал Броневой. – Завтра мы с Крепленым летим из Москвы прямым рейсом. Правда, билеты пришлось за свой счет покупать.
Финны – очень странные люди. За что сажать в кутузку известных музыкантов? Ну, выпили в самолете, подумаешь, большое дело. А то финны не пьют? Сели музыканты в аэропорту под табличкой «No smoking». Закурили по забывчивости. Поставили на стеклянный столик бутылку «Джек Дэниелз», вытянули усталые артистические ноги, стали выпивать, никого не трогали и вообще через полчаса собирались отвалить в Нью-Йорк. И не видела бы их больше никогда сырая Финляндия. За что же в кутузку?
Нас хватали уже при социализме за длинные волосы, за пацифики на куртках, за концерты, которые мы сами себе и фактически сами для себя устраивали.
Потом стали хватать за узкие брюки и короткие волосы. Слишком короткие для «приличного вида», для вида, «не оскорбляющего чести и достоинства советского человека».
В общем, нам было все равно, хотя и не знали мы тогда, что хватают везде – в любой стране. Хватали, хватают и хватать будут.
– Меня вот тоже недавно прихватили, – сказал Кирсанов. – Замели в вытрезвитель. Неудобно как-то, на старости лет. Спросили, где работаю…
– И чего?
– Ну, я сказал… Главный, говорю, редактор. Издательство назвал. Покивали головами, похихикали.
– Хорошо, не отпиздили.
– Ну да, не отпиздили! Еще как отпиздили. Это они потом спросили, где я работаю, а сначала отпиздили за милую душу. Деньги все забрали.
– А ты как хотел? Чтобы и деньги оставили?
– Просидел у них полночи, – продолжал вспоминать Кирсанов. – Потом разрешили позвонить, приехал один приятель, забрал меня… Я же без штанов был.
– То есть?
– И без ботинок. Уснул, понимаешь, в подворотне. Наверное, ждал кого-то. Сел на приступочек и уснул. А проснулся – ни штанов, ни сумки, ни ботинок. Деньги, правда, в рубашке у меня были, в кармане таком, на пуговке. Вот, смотри.
Кирсанов выпятил грудь и показал мне карман на пуговке.
– Хороший карман.
– Очень, – увлеченно подхватил Кирсанов. – Отличный карман. Он меня сколько раз выручал. В штанах-то деньги тоже были, вот на них и позарились. А в рубашку не полезли. Штаны на мне новые были, ботинки тоже новые. Только купил. Не успел изгваздать… Но от ментов и карман не спас. Вскрыли мой карман…
– От ментов ничто не спасет.
– Спасет. – Кирсанов встряхнул кудрями. – Вот что нас спасет.
Мы стояли перед входом в подвал, над которым кривыми буквами было написано слово «Достоевский». Здесь продавали пиво и водку, подавали закуски и вечерами почему-то играли рок-н-ролл исключительно в английском и американском его вариантах. Логичнее было бы назвать бар, ну, к примеру, «Диккенс», если уж хозяева стремились продекларировать свою любовь к изящной словесности, или же «Хемингуэй». Однако получилось у них – «Достоевский».
– Идем. – Кирсанов взял меня за рукав. – Перед концертом надо как следует заправиться.
И мы вошли в «Преступление и наказание».
Бедные люди
Отец Вселенной не позвонил и не приехал. Я, честно говоря, не особенно-то его и ждал. Дел навалилось столько, что мне было совершенно не до Коли Соловьева, к тому же, как оказалось, подлого стукача и деревенщины.
Утром после тайного совещания я поставил четвертый «Цеппелин» и сел за письменный стол. Карл попросил меня набросать замечания по уставу клуба. Я набросал.
«Сильно пьяных на сцену не пускать», – написал я. Еще написал: «Никого не пускать в гримерки». Это такая достача, когда в гримерку перед концертом лезут люди – милые, в общем, в быту люди, но перед концертом своих знакомых превращающиеся в тупых и назойливых зануд, путающихся под ногами, без конца выпивающих и наливающих артисту, орущих друг на друга и подозрительно косящихся на незнакомых им знакомых несчастного хозяина гримерки.
