Алан Милн - Двое
Мистер Никсон неизменно появлялся на похоронах известных актеров, где с безупречной вежливостью кланялся и отвечал на поклоны, погрузившись при этом в воспоминания о знаменитом покойнике. Точно так же он раскланивался и на премьерах, но он нечасто посещал премьеры, чтобы не повредить своей репутации человека театра и не прослыть обычным любителем.
Время от времени в той или иной газете театральная колонка открывалась заголовком “Новая пьеса Филби Никсона”. В напечатанной ниже заметке говорилось, что:
“Мэри Кардью (или кто-то другой), которая, как мы уже сообщали, пополнила список актрис, занявшихся антрепренерской деятельностью, на днях арендовала театр “Аполло” и собирается начать сезон возобновлением “Школы злословия”. Затем она будет ставить либо “Квадрат”, где вновь сыграет Салли, либо новую пьесу Филби Никсона, которую он сейчас заканчивает”.
Как-то раз под заголовком “Новые пьесы Филби Никсона” читателям сообщалось:
“Как нам стало известно, вскоре на сценах Вест-Энда одновременно появятся четыре пьесы знаменитого драматурга Филби Никсона. Как мы уже писали, Мэри Кардью вслед за возобновленной “Школой злословия” собирается ставить одну из пьес Никсона. Не исключено также, что комедия, которую Уилмер Кассельс заказал Никсону, будет готова к началу сезона в театре Гаррика. Если добавить, что мистер Герберт Скотт уже практически решил возобновить “Пополам, дружище!” и что комедия “Да, папа”, которая на этой неделе с большим успехом шла в Саутси, только и ждет, чтобы ею занялся какой-нибудь лондонский театр, то очевидно, что имя Филби Никсона не будет сходить с театральных афиш”.
И даже если осенью в силу непредвиденных обстоятельств имя мистера Филби Никсона вовсе не появится на театральных афишах, сам он тем не менее не перестанет появляться в артистических уборных (где в ответ на настойчивые просьбы написать пьесу будет объявлять, что работа близка к концу) и на траурных церемониях; и неизменным пребудет всеобщее мнение о нем как о драматурге, из-под пера которого вышли лучшие пьесы последних двадцати лет.
Ибо пьеса “Пополам, дружище!” создала ему репутацию раз и навсегда. Правда, у него был соавтор, ныне покойный; правда, этот соавтор, как любой соавтор, был убежден, что именно он написал всю пьесу; но правда также, что задолго до того, как пьеса кому-либо приглянулась, соавтор Никсона решил продать ему свои права за пять фунтов. В этой истории Никсон вел себя благороднейшим образом. Был составлен договор, согласно которому Никсон выплачивал соавтору не пять, а двадцать фунтов – почти все, чем он тогда располагал. Больше того, вначале на афишах и в программках фигурировали (напечатанные одним шрифтом) имена обоих авторов, хотя в договоре об этом не было ни слова. И вплоть до того как одна из воскресных газет опубликовала заметку, в которой щедрость Никсона толковалась превратно, он на каждое Рождество посылал десять фунтов единственному родственнику покойного соавтора, его дяде-алкоголику, жившему в Блэкпуле и в жизни не видавшему своего племянника. На остаток дохода от пьесы “Пополам, дружище!”, а ее играли в Лондоне, в провинции, в Америке и в любительских театрах, Филби Никсон мог вести жизнь, не лишенную удобств и удовольствий.
У него был лишь один недостаток. Он продолжал писать пьесы.
На “Вьюнок” Фила натравил Уилмер Кассельс. Он говаривал впоследствии – “разумеется, в шутку, старина”, – что ему причитается за это десять процентов, но повторял шутку так часто, что казалось, предложи ему Никсон комиссионные, он бы их взял.
Уилмер Кассельс был в числе людей, первыми оценивших “Вьюнок”. В минуты, свободные от занятий, связанных с деятельностью актера-антрепренера – или, скорее, несмотря на отсутствие свободных минут, – мистер Кассельс читал массу книг – через посредников. Сложилось так, что жена Кассельса, его домашние, секретарша, управляющий и режиссер тоже были страстными читателями, абонентами множества библиотек и читательских к чубов. Каждый из них интересовался своей областью литературы, а вместе они охватывали ее целиком, и это создавало у Кассельса впечатление собственной всесторонней начитанности, которым он щедро делился с каждым новым человеком. Среди людей, тесно связанных с ним, всегда находился кто-то, прочитавший последнюю работу Борна о теории относительности или Вертхайма о банковском деле, новый детектив или исторический роман и умевший рассказать о них профессионально и убедительно. Эта убедительность естественно и по праву передавалась и самому Великому Человеку. “Вы читали “Вьюнок”? – спрашивал он вдруг у изнервничавшейся молоденькой актрисы, ищущей ангажемента. – Немедленно прочитайте. Я сейчас как раз дошел до середины – чудесная книга”. Бедная претендентка на роль чуть ли не со слезами на глазах принималась уверять его, что купит книгу нынче же вечером, стараясь тем самым показать, как она счастлива воспользоваться его советом.
Таким образом он прочел “Вьюнок”. Старину Фила он, естественно, знал много лет. Раз десять он просил Фила написать для него пьесу и раз двадцать вынужден был отказываться от того, что тот приносил. Мистер Кассельс пребывал в убеждении, что следующая пьеса будет именно такой, как надо, и с годами ему стало казаться, что Фил – гений драматургической техники; у него даже появилась привычка в беседе с молодыми драматургами ссылаться на Филби Никсона как на мастера сценического искусства, которого им следовало бы изучить, прежде чем нести в театр очередную пьесу. “Если бы, – говаривал он, – Фил взглянул на вашу вещь, он бы сразу растолковал вам, как привести ее в порядок. – Он пролистывал несколько страниц. – Вот что. Приходите как-нибудь на ленч, а я затащу Фила”. Молодой драматург рассыпается в благодарностях и ждет приглашения, но для актера-антрепренера ленч уже закончился, и он прощается с гостями.
Именно так высоко ценя Никсона, Кассельс возвратил ему очередную, двадцать пятую пьесу с обычными очаровательными извинениями, объясняя, может быть подробнее, чем всегда, что пьеса пришлась ему по вкусу, но ничего не выходит по той или этой причине, что Филу сказочно повезло, потому что пьеса написана будто специально для театра такого-то, а затем добавил:
– Знаешь, что бы мне хотелось получить от тебя, Фил, старина?
– Что же? – спросил Никсон без всякого воодушевления.
– Сделай пьесу из “Вьюнка”.
– А! – односложно откликнулся Никсон, поскольку для него это слово звучит скорее как название сорняка, чем книги.
– Ты читал роман?
– Нет еще. – И с обидой в голосе Филби добавил: – Я был чертовски занят последнее время.
– Понятно. Ну так прочти. В ней кроется прекрасная пьеса. Я читал и все время думал: “Фил сделал бы из этого гениальную пьесу”. – Он рассмеялся своим милым пренебрежительным смешком и добавил. – Я чуть было сам не принялся за нее, но ты, конечно, сделаешь в тысячу раз лучше. Вещь в твоем стиле.
– А кто автор?
– Как же его фамилия? Да ты знаешь. У меня, наверное, книга где-то здесь. – Он оглядел гримировальный столик, посмотрелся в зеркало и добавил румян на щеки. – Ах нет, я отнес ее домой. Но ты обязательно разыщи книгу, потом разыщи автора, подпиши с ним договор, и тогда я... – Он вдруг вытянул руку и сказал: – Послушай, мне через две минуты на сцену. “Вьюнок”. Не забудь. Из него можно сделать потрясающую пьесу, а ты – единственный человек в Англии, кто на это способен. Пока, Фил, старина.
И вот Реджинальд сидит в своей комнате на Хейуардс-гроув и ждет прихода мистера Филби Никсона. Как это мудро, что они переехали в Лондон. Сидя в кабинете в Вестауэйзе, нечего и ждать, что тебя посетит известный драматург. А как легко, как естественно это происходит в Лондоне! С утра – дела, например, обсуждение договора об инсценировке романа или нечто подобное; во второй половине дня – возможно, посещение картинной галереи, обмен приветствиями с Корал Белл и другими знакомыми; ленч, спектакль; затем ужин у Ормсби или в другом месте. Как наполнена жизнь в Лондоне! Ни минуты свободной.
Сильвия тоже страшно занята. Гости к ленчу... в гости на ленч... в гости на чаепитие.
– Филби Никсон.
Пожимают друг другу руки, обмениваются приветствиями, садятся, закуривают.
– Прежде всего, – начал мистер Никсон, – примите мои поздравления по поводу “Вьюнка”. Это одна из самых очаровательных книг, которые я прочел в последнее время.
– Очень любезно с вашей стороны, – отвечает Реджинальд.
Но почему, думает он, похвала всегда оказывается общей фразой? И почему, раз уж подобная похвала достаточно формальна и неискренна, и к тому же исходит от человека, вкусы которого нам совершенно неизвестны, – почему бы такой похвале не выглядеть хоть немного точнее? Скажем, “самая очаровательная книга, которую я прочел за такое-то время”. Или – “одна из самых очаровательных книг, которые я вообще когда-либо читал”. Насколько было бы приятнее.
