Ирвин Шоу - Любовь на темной улице (сборник рассказов)
Где-то внизу раздался скрип ставни.
— Испанцы, — проговорил чей-то заспанный, тусклый голос. — Ну что взять с них, с этих испанцев?
Ставня скрипнула снова, и голос смолк.
Тиббел закрыл ставни на своем окне. Вернувшись от окна на свое место в темной комнате, он думал о том, как должен быть благодарен себе за то, что за своим образованием все же поехал в Эксетер и Суортмор.
Однажды в Алеппо
Это — рассказ о давно минувших днях, об историческом периоде, когда в Соединенных Штатах был принят «сухой закон» и там же появилось общество «Анонимных алкоголиков», о давно минувших днях, когда нужно было затратить недели, чтобы добраться до любого места на карте, когда еще и в помине не было реактивных лайнеров, способных доставить вас вовремя в нужную точку, чтобы поспеть к обеду, когда вы с удивлением слышали, что ваш друг оказался в Арле, Сибири или Джибути, когда колониализм был скорее тяжкой ношей для белого человека, чем бранным словом, когда мы все считали своей обязанностью нести слово Божие язычникам, чтобы не дождаться такого времени, когда сами эти язычники будут заталкивать это Слово назад в наши глотки.
Главная авеню Алеппо1 сияла на солнце. Обычная полуденная сиеста только что закончилась, и в кафе посетители в фесках потягивали из крошечных чашечек приторно сладкий кофе. Жирный турок с усами, еще до конца не проснувшись, посасывал трубку кальяна. Когда возле его рта приземлялось более трех мух, он лениво подымал свою безвольную ото сна руку и резко, добродушно отгонял их.
Какая-то босая женщина в черном прошаркала мимо, неся на голове прямоугольную корзину из сахарного тростника, в которой сидели пять жалких цыплят, прикрытые сверху россыпью роз и крупными листьями папоротника.
Стэнфорд Лавджой, в своем отлично отутюженном белом костюме и шлеме от солнца, медленно прогуливался по тенистой стороне улицы, мягко улыбаясь, глядя на то вспыхивающую, то замирающую уличную жизнь в этом городе в пустыне. Маленький, тихий человек, каждый раз, когда он проходил по городу, между грязными, подвижными, как ртуть, детишками, маленькими осликами, волокущими на своей спине воз люцерны или связку арбузов, между высокими, стройными арабами в блестящих на солнце белых бурнусах, отороченных черной тесьмой, похожими на возничих колесниц или пиратов, явившихся сюда из какого-то забытого мира, он чувствовал в своих жилах приятный зуд авантюризма. «Как далеко все же занесло меня, — звенело у него где-то глубоко в подсознании, — как далеко все же занесло меня из родного штата Вермонта».
Он только что завершил учебный год в школе их миссии, где преподавал английский арабским детишкам, и каждый раз, открывая двери в свой класс, он испытывал восторг от сознания исполненного долга, когда снова видел перед собой эти вежливые, пытливые маленькие лица, слышал их гортанные арабские голоса, когда они здоровались с ним: «Как поживаете, мистер Лавджой?» по-английски, с тем же, как и у него, неискоренимым гнусавым выговором, который он подцепил навсегда, навечно, в своем Вермонте. У него в классе никогда не было никаких безобразий, которых всегда можно было ожидать от таких же учеников там, в Америке. Хотя он был невысокого роста, у него был громкий, внушительный голос, и к тому же еще очень впечатляющий широкий лоб, средоточие его власти и авторитета. Сейчас он был похож на Сэмюэла Джонсона1 в молодости, но он не терял все же надежду, что в один прекрасный день станет вылитым сэром Уолтером Рэли2.
Верблюд, нагруженный большими ноздреватыми кувшинами, покачиваясь, медленно шел мимо него, не уступая ни дюйма своей дороги тяжело нагруженному автобусу, который, заскрежетав тормозами, остановился на углу, пропуская вперед этот корабль пустыни.
Какой-то фермер, превратившийся на один день в торговца, продающего кроликов местному населению, держал за длинные уши на вытянутой руке самца, демонстрируя все его достоинства продавцу ковров, решившему сделать покупку. Они ударили по рукам. Фермер, тут же задрав кролику голову на спину, полоснул острым ножом по горлу и бросил его на тротуар, чтобы вытекла вся кровь. Ковровщик заплатил ему деньги, и когда дергавшийся кролик затих, он поднял его и понес в свою лавку, чтобы приготовить себе обед. «Боже, как все это непохоже на Вермонт», — опять зазвенело у него в голове. Когда он закончил учебу в колледже и получил степень бакалавра, один его родственник в Калифорнии предложил ему работу на своем цементном заводе, с неплохой для начала зарплатой и весьма соблазнительными перспективами быстрого повышения по службе. Лавджой почти уже согласился, но вдруг появилась возможность поехать в Алеппо, и он написал своему кузену письмо, поблагодарив за предложение и вежливо его отклонив.
«Я знал двух или трех арабов, — написал ему в ответ кузен, — это грязные, зараженные какой-нибудь болезнью люди, у которых нет абсолютно никакого желания учить английский. Они вполне обходились без твоей помощи, жили в полном невежестве, по горло в грязи, целых пять тысячелетий, и, как мне кажется, проживут еще столько же точно в таком же состоянии, как прежде. Кроме того, хочу сказать тебе, что только после встречи с твоей теткой Сарой, которая сказала мне, что ты такой бедный, такой несчастный парень, у которого нет почти никаких шансов пробиться в одиночку, без посторонней помощи в этом мире, я согласился предложить тебе это место на моем заводе, который, кстати, является одним из самых быстроразвивающихся предприятий в этой самой быстроразвивающейся отрасли промышленности в стране.
Любой человек, готовый променять Калифорнию на Сирию, а калифорнийцев на бедуинов, мгновенно утрачивает все мои симпатии. Я не стану делать тебе во второй раз такое предложение. Остаюсь твой…»
Это письмо оставило неприятный осадок в душе Лавджоя, но приехав в Алеппо, он никогда не жалел о своем решении. Он учил арабский язык, познавал мистический сложный образ жизни на Среднем Востоке. Вокруг него простирались необозримые поля истории, возделанные людьми, умершими многие тысячелетия назад; кругами, утратившими представление о времени, уходила вдаль пустыня, персидские горы, чудесная долина Нила. К востоку лежала Индия… Назревали великие события, и для человека, знавшего местный язык, всегда было уготовано прочное, важное место среди этих немногословных, невозмутимых людей арабоязычного мира. Лоуренс Аравийский1 начинал точно так, как и он. Еще два года, закончится контракт, он выучит все, что только можно выучить, и потом спокойно вернется в Америку. Он уже ясно видел перед собой такую картину: большой, черный лимузин подъезжает к его дому в Вермонте, сумасшедшая, тайная гонка в ночи, полет чартерным рейсом в Вашингтон, кабинет с опущенными шторами, желтый электрический свет, отражающийся на знаменитых, хорошо всем известных лицах.
— Мистер Лавджой, вряд ли стоит лишний раз напоминать вам, что предстоит весьма деликатная миссия. Вы знаете эту проблему гораздо лучше всех нас…
Два маленьких мальчика выбежали из лавки. Они резко остановились, чуть не врезавшись в него, держа друг друга за руки. Это были его ученики, правда, не такие чистые и опрятные, какими они обычно приходили на занятия в класс.
— Добрый вечер, мистер Лавджой, — пропели они в унисон на своем арабском английском с вермонтским акцентом. — Мы себя чувствуем очень хорошо, все в порядке, большое вам спасибо. — Громко захихикав, они бросились наутек и затерялись среди стада овец с жирными курдюками, помеченных красной краской для забоя по случаю священного праздника Рамадан.
Лавджой зашел в маленькую книжную лавку. Там продавались старые экземпляры американских журналов «Лайф», «Лук», «Клик» и «Сэтердей ивнинг пост», два перепутанных собрания сочинений Диккенса, множество книг Г. Д. Уэллса, Виктор Гюго, Колет2, Мишле3,- очень много их книг на французском, не считая целых гор уцененных французских романов в тонких обложках. Большая куча арабских журналов была сложена в одном углу небольшого магазинчика, шесть экземпляров «Речной антологии» Спуна и один экземпляр «Смерти после полудня» лежали между двумя гипсовыми бюстами Бетховена, тоже выставленными на продажу. Среди биографий Наполеона, Шелли и Джона Д. Рокфеллера лежали «Капитал» Маркса и целая библиотечка книг с изъеденными краями страниц по физиологии и хирургии на немецком языке, Ленин, Толстой на русском и один экземпляр сборника «Лучшие английские короткие рассказы 1927 года», гипсовые копии статуэток, найденных в пирамидах, небольшие красно-голубые вазы, а также обломок истинного Креста Иисуса в коробочке на вельветовой подушечке.
На стене висели семь ковриков, которые можно было здесь приобрести за вполне приемлемую цену.
И там, конечно, еще была и Айрина.
Она стояла в углу, склонив свою светлую белокурую головку над гроссбухом. Каждый раз, как только он смотрел на нее, на ее хрупкую фигурку, на ее скромный вид, на ее тревожащую душу красоту, у него всегда падало сердце. Он тихо подошел к ней, целиком поглощенной цифрами счетов, сзади, взял за руку, поднес ее к своим губам и крепко прижал к ним.
