Анатолий Тосс - Почти замужняя женщина к середине ночи
– У меня приятель один есть на работе, – самовольно вмешался Б.Бородов. – Он со мной не так чтобы откровенен, но по пьянке рассказывает кое-что. Хороший вообще малый, прямой, без хитрых, как бывает, знаете, изъянов. Я люблю таких. Так он мне однажды историю забавную рассказал.
Последовала пауза, и мы все воспользовались ею и отглотнули.
– Значит, у них там приключилось чего-то нехорошее. То ли на них кто-то в суд подал, то ли они на кого, то ли еще что-то в этом роде. Подробность эта не имеет значения – главное, что они были вызваны в определенную инстанцию, где кто-то значительный, от которого все и зависело, задавал вопросы. А им на вопросы эти полагалось отвечать, и иногда детально отвечать. В целом они версию еще давно выработали, так что, как именно отвечать, чтоб не сбиться, знали.
«И вот, – рассказывает мне мой приятель, – сижу я, значит, рядом с женой своей, подругой верной, а напротив, за столом хмырь этот расспрашивающий. И не то что менжуюсь я как-то особенно, а просто неприятно мне, что должен не врать даже, а искать правильные ответы и нервничать, что, может, скажу чего не так. Неприятно мне свое собственное нервное мельтешение. Ну, думаю, на хрена мне это все надо, буду-ка я лучше молчать, и пусть жена моя, умная и преданная женщина, сама правильные слова находит.
Так и идет все своим чередом – хмырь за столом вопросики свои каверзные с подвохом задает, я на жену смотрю и киваю порой, а она, значит, всю тяжесть разговора на себя взяла. Надо сказать, – рассказывает мне мой приятель, – что я ее такой не видел никогда прежде. Знал я, что в ней силы немерено, но не знал, что столько. Она ведь не просто отвечала, и не просто разумно и убедительно – она неистово отвечала».
«Как так неистово?» – спрашиваю я приятеля. А он поясняет.
«Именно неистово, другого слова и не подберу. Щеки раскраснелись, глаза горят, все лицо волнуется, будто она снова переживает, что с ней, по ее рассказу, произошло. Руками жестикулирует, голос вибрирует от плача до смеха, подробности какие-то чудные, мельчайшие приводит. И все это – и голос, и сами слова, и вид ее весь – настолько выразительны, настолько живы, что просто видишь, будто наяву, все то, о чем она сейчас рассказывает. Так что нельзя ей не поверить, нельзя не посочувствовать и не проникнуться этой ее, то есть нашей, проблемой.
Смотрю я на нее, значит, и тоже всем этим подробностям верить, кажется, начинаю, хотя знаю, что жена моя, женщина трезвая и рассудительная, эмоциям лишним не подвержена. Да и еще знаю, что то, о чем она сейчас так красноречиво, – не было этого всего вовсе, это она сейчас что-то по подготовленному, а что-то просто с ходу сочиняет. Особенно все подробности и детали.
И начинаю я к ней, вот к такой для меня сейчас новой, присматриваться повнимательней. И хмырь этот вонючий, что за столом напротив, вдруг как бы и не волнует меня больше, потому как волнует меня сейчас жена моя собственная. Сильно волнует. Так как нахожу я неожиданно, что ведь я ее вообще-то и не знаю совсем, хотя живем вместе больше пятнадцати лет. Раньше, думал, знаю, а сейчас убеждаюсь, что нет – не знаю. Другой, загадочный человек передо мной раскрывается.
А тут еще одна шальная мысль в голову втемяшилась, да так сильно, так тревожно, что я аж кивать перестал. Ведь если она этого, который спец и толк во всех ухищрениях знает, уже сочувствующей частью своей истории ухитрилась сделать, то что же тогда она со мной, с кретином наивным, смеясь, играючи, сотворить может. Как же она запросто мне, самому добровольно желающему всему верить, может лапшой да макаронами ушные раковины плотно утрамбовать. Чтобы я ушами и всасывал их благодарно.
И более того, припомнил я сразу, как она мне подробности всякие вот так же в ролях рассказывала и так же, как вот сейчас, руками искренние движения делала. И тут вот, за столом у этого хрена дотошного, все наши пятнадцать с лишним лет, как были, сразу под откос и рухнули. И разочаровался я. И не могу уже с ней так, как раньше. Как-то могу, но вот так, по-родному, – так уже не могу. Доверия нет».
Илюха оборвал повествование, как и начал, – артистично оборвал. А может, его как раз прервал тяжелый вздох Инфанта:
– Да, нет доверия.
И хотя вздох прозвучал вполне в сердцах, но никто на реплику его никак не отреагировал. Только Пусик еще более доверчиво и привольно примостилась на мягкой Инфантовой груди.
– Б.Б., – восторженно оценил я, – отличный рассказ, тонкий, литературный. Я ведь за тобой такого не замечал раньше. Давно придумал?
Но Б.Б. только пожал плечами, а Инфант с Пусиком опять вздохнули, хотя Пусик значительно громче и чувственней.
Мы попытались было не обращать внимания на ее эмоциональную несдержанность, бутылка ведь была еще не допита. Но тут зазвонил телефон, и мы все удивились: так поздно, и надо же – телефон.
– Але, – попытался было завести разговор Инфант, но тут же отдернулся ухом от трубки и установил на телефоне режим «громкой связи».
– Ну что, сидите у Инфанта? Как всегда? – раздался смышленый Жекин голосок.
– Ты где? Как твой гитарист? – в свою очередь поинтересовался я. – Нашла свое счастье, хотя бы на сегодняшнюю ночь?
– Не-а, – раздался разочарованный вздох. – Не нашла. Ни счастья, ни утешения, вообще ничего. Я уже дома, причем одна-одинешенька.
– Что помешало? – задал я вопрос.
– Да многое чего помешало. Дуся, похоже, помешала, лизнула его куда-то не туда. Еще, возможно, тот факт, что я женщина, тоже добавил неприятностей. Но главное, ты помешал.
– Как это? – не понял я.
– Не знаю. Может, ты обаятельный очень, а может, еще какой. Он мне так и не сознался, чем ты его там, в сортире, привлек.
– Да ничем особенно, – припомнил я.
– А чего он тогда целый вечер только о тебе и говорил? О том, какой ты настоящий, какой мужественный, какой жертвенный, как на тебя можно положиться по жизни. Я точно знаю: он запал на тебя.
– Что он сделал? – не понял я.
– На кого? – не понял вслед за мной Илюха.
– Какой «запал», от пушки, что ли? Откуда пушка взялась? – не понял последним Инфант и плотнее придвинул к себе благодушного Пусика.
– На тебя и запал. Проникся тобой, иными словами, – ответила нам всем одновременно Жека. – А еще он все спрашивал, как бы ему твой телефон достать. Я бы дала, конечно, но не могла. Он же не знал, что мы знакомы. К тому же сильно знакомы. Так что извини, ни ему, ни тебе я помочь не смогла. – Ехидный Жекин голос издал различимый смешок. – Но, думаю, тебе «Горку» больше посещать не стоит. Потому что он решил тебя там поджидать, особенно по пятницам и субботам. Так ты признаешься или нет, чем ты его так пригрел в сортире?
Тут все присутствующие тоже начали бросать на меня вопросительные взгляды. Все, кроме Пусика, которая своей головкой все глубже и глубже утопала в податливой Инфантовой груди.
– Да ничем, – пришлось сознаться мне. – Пипифаксом поделился последним, вот и все.
– А чего там у вас, бумаги не бывает? – поинтересовалась Жека, которая, судя по всему, не часто бывала в мужских публичных туалетах. – У нас ее всегда до отвала.
– Да нет, почему же? – возразил я. – Бумага была. Только я ее всю из кабинок изъял и спрятал, а самым последним куском с ним поделился. Вы же сами говорили, что парень парня только товариществом и чувством локтя может пронять. Вот я и подставил локоть. В смысле, кусок пипифакса.
– Грамотный ход, – одобрил Илюха.
– Вот ты и пронял его своим локтем, похоже, до костей, – вставила Жека. – Ему теперь ни одна женщина не нужна, только ты.
– Что это? – спросил в громкую связь Илюха. – такое сильно выраженное чувство товарищества? Или все же признаки альтернативной принадлежности?
– Так как ведь теперь узнаешь? К тому же они порой сливаются и перемежевываются, и путаются друг с другом, – предположил я.
– А ты в «Горку» завтра сходи и узнаешь, – еще раз съехидничала Жека.
– Ты, лапуль, сходи, сходи, – поддакнул ей не менее едкий Инфант.
– А еще он очень возмущался, – продолжила Жека, заслышав Инфантов голос, – что мудила какой-то к нему сегодня назойливо приставал и все просил презервативов одолжить. Мой ему говорит, мол, нет у него презервативов. А тот наскакивает, и не отпускает, и все допытывается: почему ни у кого нет лишнего презерватива? Почему, спрашивает, с сигаретами люди ходят, а презервативами напрочь пренебрегают? Ведь, говорит, курят-то не все, а вот трахаются все поголовно. А кто не трахается, тот все равно хочет. А потом спрашивает: «Вот, ты чего с собой их не носишь? Ты чего, трахаться сегодня, что ли, не собираешься?» Мой ему в ответ: «А ты чего сам, собираешься, что ли?» На что этот мудила ему заявляет внаглую: «Захочу – буду трахаться, захочу – не буду».
Тут мы все посмотрели на крайне довольного Инфанта, на еще более довольную, раскинувшуюся на его груди Пусика, и вдруг оценили Инфантову неожиданную дальнозоркость. Вот он захотел трахаться и, похоже, действительно будет. А мы, что же получается, не хотели, что ли? А что же мы тогда все это время хотели?!
