Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000

Потому что именно те, оборванные части жизней, не дожитые до своего естественного, природой положенного конца, оказались по закону неотвратимости возмездия суммированны и вычтены из потока времени, — из общего потока, рассчитанного на все земное и сущее, — а скорее еще коварней (нет! — еще справедливей): они, в соответствующие миллионы раз, увеличили его скорость.

Взаиморасположение же этих эпизодов, подобно соотношению буквенных или иероглифических знаков, находится, скорее всего, в единственном, жестко выверенном и неукоснительном соответствии с текстом того типографского набора, что сделан однажды, раз и навсегда, — там, наверху, куда мы, глупые, то и дело указуем мысленно пальцем, — то от малодушия, то, наоборот, от фундаментальных иллюзий покоя, прочности и отрады, — в обоих случаях тщетно.

Внимательный ангел летит над рекой. Мы вслушиваемся в беззвучие. Но слух уже голоден, и вот слуховые трубы, точно стебли — сок, терпеливым своим напряжением вытягивают из пространства — каплю за каплей — за струйкой струю — голос женщины с телефоном. И всасывают его…

Аскинг?.. ю?.. Пробабли ит’с э литл бит импэлайт… Ит’с фани э литл бит… Бат иф ай хэд э чойс… Ай мин… иф ю хэд э чойс, сэр… Ай вуд лайк ту аск ю инстед оф зэт фейвэр… инстед оф э джоб фейвэр… Ай вуд префер э диферент фейвэр… Зэ хазбент оф йор нис… Зэ хазбент ин Джэрусэлэм… из хи ан инфлюент персон?.. э литл бит? Бай коуинседенс дазн’т хи уорк ин зи арми офис? Мэй би хи куд иксплейн… Иф зей оунли нью… Иф май сан ноуз… зэт хи из зи оунли чайлд оф майн… зи оунли персон оф майн… Иф хи риалайзиз… Сорри… Сорри… Бат азэуайз… уот фор… эврисинг хэд хэпенд… зэт ай дид…

Прошу?.. Вас?.. Может, это немножко невежливо… Это немножко смешно… Но если бы у меня был выбор… Я имею в виду… если бы у вас был выбор, сэр… Я бы хотела тогда попросить вас вместо той услуги… вместо услуги, касающейся работы… Я бы предпочла другую услугу… Муж вашей племянницы… Тот, что в Иерусалиме… он влиятельный человек?.. хоть немножко? Чисто случайно: не работает ли он в военном учреждении? Может, он мог бы объяснить… Если б они только знали… Если бы мой сын знал, что он мой единственный ребенок… Единственное существо, которое у меня есть… Если б он сознавал… Простите… Простите… Но иначе… для чего же тогда… все это было… что я делала…

Сцена 16

Номер шхинозийца. Полуодетый, полусонный и полностью обозленный, он сидит за компьютером, пытаясь то ли любить, то ли убить, то ли облапошить кого-то заэкранного в виртуальной реальности. Слышно изнурительное пиликанье компьютерной игры: тбири, тбири, тбата, тбата, тбута, тбута, тититба-а-а…

Нечто похожее слышишь при отправке факса или когда, прибегнув к услугам альтернативных компаний, звонишь на дальнее расстояние… Звукосигналы дурной математической бесконечности… Квадратный ритм, слепой, сводящий с ума, неизменный… Тири, тири, тата, тата, тута, тута, титита-а-а…

Это главный звуковой фон. А за ним, разорванный паузами, раненный, бредящий, глуховатый, звучит и звучит из-за двери голос женщины с телефоном.

Свет экрана, падая на желтое лицо шхинозийца, дает устойчиво мертвый колор, типичный для киборгов в их люминесцентно-фосфоресцирующей ноосфере… «Хага! Мал-сумалгун йомаш рош!..» Вот дьявол! Ни игра не клеится, ни спать не дают… Резко вскочив, шхинозиец оказывается у двери. Чуть привстав на цыпочки, он всматривается в дверной глазок. В какой-то момент возникает пауза: то ли женщину перебили, то ли она положила трубку… Шхинозиец делает уже было шаг к своему компьютеру, когда ясно вдруг видит под дверью какую-то фотографию. Освещенная лампочкой коридора, она на две трети торчит из дверной щели. Он присаживается на корточки и с любопытством, но никак не касаясь, разглядывает картинку.

На фотографии женщина и мальчик. Не сознающая себя красота молодости, почти юности, — тем более совсем не знающая себя шелковистость круглой детской щеки, чуть тронутой диатезом… Густые, блестящим темным каштаном, волосы матери, — свежеподстриженная (видимо, к даче) челочка четырехлетнего мальчика. Блеск глаз ребенка и матери одинаково ярок и чист, дистанция еще невелика. Сын покровительственно держит руку на плече мамы-девочки…

Ничего особенного. Шхинозиец встает, еще раз смотрит в глазок, а затем медленно, очень медленно и осторожно — затасканные ботинки его расшнурованны, мы видим их крупным планом — носочком, в несколько приемов, выпихивает фотографию за пределы своей территории.

Зевая, снова подсаживается — видимо, чтобы закончить игру — к своему компьютеру. На фоне светящейся буквы «L» идут титры. Тири, тири, тата, тата, тута, тута, титита-а-а…

(Фильм четвертый в следующем номере.)

Продолжение. Начало см. «Новый мир», № 1, 2 с. г.

Семен Липкин

Одно мгновенье

Убитые возле рекиЛежат: их закапывать рано.А солнце войне вопрекиРождается в чреве тумана.Придет и для мертвых черед,Земли их поглотит утроба.А солнце, как Лазарь из гроба,На поле сраженья встает.

Рассказ учительницы

Между школой и моей деревнейБыло десять километров ровно,Городок великорусский, древний,А дома — где камень, где и бревна.В нашей школе Молотов учился,И не вру, так было в самом деле,Алый плат над партою лучился,Там одни отличники сидели.Молотов, конечно, был отличник,Здесь обрел он знания основу.У меня ж отец — единоличник,Мы имели лошадь и корову.Дети, чьи родители в колхозе,Ежедневно, как бойцы в обозе,В села, лишь занятия кончались,На санях-телегах возвращались.Но из-за моей кулацкой долиЛишь одна я ночевала в школе,Каждую неделю в бане мыли,Кашею три раза в день кормили.Где отец и мать? Их жизнь пропала.Умерли на воле иль в неволе?Я росла, учительницей сталаИ учу детей в той самой школе.

Все люди — живопись, а я чертежик,Меня в тетрадке вывел карандаш,При этом обе ручки ниже ножек,Кому такое зрелище продашь?Все люди — письмена, а я описка,Меня легко резинкою стереть.Я чувствую: мое спасенье близко,Но чтоб спастись, я должен умереть.

Что-то прелестное есть в человеке,Даже когда он бесчестен и глуп.Пусть закрывают умершему веки, —Мир не душа покидает, а труп.Грешные люди, себя не печальте,Вы не забудете даже в адуЖелтые листья на мокром асфальтеПосле дождя в предосеннем саду.

Тот, кто увидел и услышал Бога,Кто нам поведал: «Он таков», —Был отпрыском грешившего премногоИзготовителя божков.Средь глиняных он вырос изваяний —Аврам, еще не Авраам,Но он познал Познанье всех ПознанийИ глиняный разрушил хлам.Узнал: «Вас будут презирать, и в геттоЗагонят вас, загонят в печь,Но к вам, когда состарится планета,Придет Мессия, молвит речь:„Пришел. Спасу. Но избегу жалеть яЛжеца, убийцу, подлеца“».С тех пор прошли для нас тысячелетья —Одно мгновенье для Творца.

Ветерок колышет веткиМолодой оливы,Я сижу в полубеседке,Старый и счастливый.Важных вижу я прохожихВ шляпах и ермолках,Почему-то чем-то схожихС книгами на полках.Звук услышан и оборван, —Это здесь не внове:За углом автобус взорванБратьями по крови.

Проснусь, улыбнусь наяву:Оказывается, живу!В окне ветерок так прилежноКачает листву.Неспешно в осеннем садуНеровным асфальтом иду,Упавшие с дерева звездыЖелтеют в пруду.Настойчива дней череда.Придут в этот сад холода,А звезды взметнутся на небо,Блестя, как всегда.

Свет становится частьюМира, данного мне.Зверь с разинутой пастью —Это тень на стене.Лампа скоро погаснет,Посижу в темноте.Мысль я понял простую,Как ненужный сапог:Жизнь я прожил впустую,А иначе не мог.Ничего не достиг я,Ну а что я постиг?Я предчувствую: бреднямНаступает конец,Я в мгновенье последнемНе засну, как глупец,Я уйду с постиженьемОкружающих лиц.

Травка, что нежнее шелка,Кланяется ветерку,И старательная пчелкаУстремляется к цветку.В среднеазиатском миреВижу: в белом далекеХлопок взвешивают гири,Побелев, как в молоке.Здесь в былые мчались годыБасмачи, большевики.Будет день — погубят всходыНовые боевики.Топот близится отряда,Движется наискосокЭтот ненавистник сада —Истребительный песок.

Истоки нашего безумия —Суть непредвиденность утрат.Ученые нам говорят:При извержения ВезувияПогиб неведомый солдат;Стоял он у помпейских врат,И снять с поста его забыли.Настанет день, настанет час,Низвергнется мертвящий газ,Громада непонятной пыли…Ужели Бог отвергнет насИ мир забудет, что мы были?

В третьем номере «Нового мира» за 1930 год было опубликовано стихотворение «С прогорклым, стремительным дымом…» девятнадцатилетнего одессита Семена Липкина — одна из первых столичных публикаций этого поэта, прозаика, эссеиста. Прошло семьдесят лет. Они вместили в себя и фронт, и годы опалы, и, наконец, выход к читателю и благодарное признание современников.