Журнал «Новый мир» - Новый Мир. № 3, 2000
Звонок.
Женщина с телефоном (смеется). Чего-чего-о-о? (Кладя трубку и сохраняя улыбку, старательно выговаривает.) Лимитед… лай-э-би-ли-тиз… эгримент!.. (Довольная, весело трясет головой.) Как будто я понимаю!..
Смотрит на телефон нежно и горделиво. Ну и ну! Эх и шпарит же сынок по-английски! А дети-то наши, слава Богу, поумней нас… (И т. п.)
Звонок.
Женщина с телефоном (миг, еще миг, вдруг, согнувшись, как от удара). Когда-а-а?!! Когда-а-а?!! Когда?!! (Ударом всаживает трубку в аппарат.)
Этот звериный гибельный крик (вопль, стон, вой) киношная звукоаппаратура передает вполне адекватно. Другое дело — кинооптика. Видно, оператор поменял линзы: линия коридора, пол, потолок, спина женщины, тощий железный столик, дверь с цифрой «3», зеркало у окна, само окно, дверь, снятая с петель, — все изменило свои очертания, все странно искажено, камера гоняется за женщиной и не может поймать, камера загоняет ее в угол, швыряет в углы, гоняет из угла в угол, из конца в конец, камера преследует, камера травит, камера гонит ее, как футбольный мяч, как зайца, как палый лист, но поймать все равно не может, — и, видимо (звонок словно бы уточняет картину), это есть просто новая данность: сообразная прорыву скрытого доселе пространства.
Женщина с телефоном (жестко). Когда? (Миг, вопль.) Идиот!!! (Вколачивает трубку.) И-ди-от!..
Времени почти нет, стань точкой. Отсчет пошел на секунды, замри. Она и не металась — это в запале скакала камера, пытаясь обжить новое измерение. Женщина же, вмиг отколотившись, закаменела. Нельзя тратить в движении то, что должно быть отдано мысли. Мысль — стрела, мысль — мишень. Она сама стала мыслью.
Есть пара секунд. Есть мозг. И есть телефон.
Значит, есть шанс.
Звонок телефона. Звонок… Звонок… Она смотрит сквозь аппарат, словно уплотняя узкий луч своей мысли. Звонок… Берет трубку.
Женщина с телефоном (почти бесстрастная констатация). Идиот. (Резко кладет трубку.)
Кончай ты грызть пальцы! Соберись максимально… Это помогает максимально собраться. Это помогает… Помогает… Может, поможет… Это поможет… Вот что поможет. Он поможет… Вот кто поможет. Кажется, надежда есть… Какая-то надежда есть.
Звонок.
Женщина с телефоном (ударяя на «я»). Сейчас я скажу!.. (Грохнув трубкой, исчезает в стенном проеме.)
Сцена 15
Примерно через двадцать секунд.
Она стремительно выходит из проема (ведущего, видимо, в комнату). Под мышкой у нее довольно толстая папка. Грохнув папкой о столик, начинает лихорадочно перебирать бумаги. Находит нужную, бережно вытаскивает и кладет сверху. Теперь она вполне готова к бою.
А звонков нет.
Проводит дополнительные действия (видна со спины): деловито застегивает пижаму на все пуговицы, расправляет плечи, поднимает голову, сжимает кулаки, делает глубокий вдох.
Стоять так не очень удобно.
Меняет позу: опирается кулаками о столик, вздергивает плечи, — застывает так, набычившись (в меру возможностей).
Звонок.
Видно, как она крупно, всей спиной, вздрагивает.
Женщина с телефоном (со скоростью звука). Пишипятьвосемьчетыретридцатьдевятьсорокдва!.. (Энергично кладет трубку.)
Отражение в пыльном зеркале: чуть облокотившись о стену, женщина машинально отбивает по ней ритм, — всеми пальцами своей маленькой кисти. В тишине коридора звуки негромки, но четки. Тра… тра… тра-та-та-та… Тра… тра… тра-та-та-та… Марш? Может быть. Зеркало… Его сумрачное дупло… Оно как-то особенно подчеркивает беличьи очертания ее тела…
Звонок.
Женщина с телефоном (та же скорость). Тридцатьдевятьсорокдвазаписал? (Продолжает держать трубку.)
Пауза.
Затем голос женщины становится робким, одновременно по-детски утончаясь.
Сорри?.. Сорри?.. Ху из зис?.. (Pause.) Ноу… ноу… Сэнк ю! Сэнк ю вери мач фор зэ джоб, бат ай риали кан’т нау… Сорри… Риали сорри… Бат… Куд ай аск ю уан квесчен? (Small раиsе.) Мэйби ду ю ноу энибоди ин Израэль? Бай коуинседенс?..
Простите?.. Простите?.. Кто это?.. (Пауза.) Нет… нет… Спасибо! Большое спасибо за предложение работы, но я действительно сейчас не могу… Простите… Очень прошу простить… Но… Могу я задать вам один вопрос? (Маленькая пауза.) Может, вы знаете кого-нибудь в Израиле? Просто случайно?..
Устало плюхается на стул, по-бабьи оседает, продолжая между тем напряженно слушать.
Пауза.
Сорри фор эназэ квесчен… Иф ит из нот э сикрет, оф корс… Уот из хиз окьюпэйшен оувэ зэа?
Простите за еще один вопрос… Если это не секрет, конечно… Чем он там занимается?
Жадно (точней, хищно) слушает.
Насинг спешал… Еврисинг из окей. Абсолютли. Джаст… май сан хэз сайнт э контракт уиз зи арми…
Ничего особенного… Все о ’ кей. Абсолютно. Просто… мой сын подписал контракт с армией…
Внимает очередной порции прекраснодушных благоглупостей. Явно через силу. Подавив ярость и отвращение, дрессированно изображает угодливую
застенчивость.
Ай андестэнд. (Pointing out «химселф».) Бат хи сайнт а контракт химселф. Уич минз… (Most likely to herself.) Хи пробабли уонтс химселф…
Я понимаю. (С ударением на «сам».) Но он подписал контракт сам. Что значит… (Главным образом себе.) Он, скорее всего, хочет этого сам…
Пауза; взрыв.
Уот даз ит мин «э биг бой»?! Хи из зи оунли сан… Хи из зи оунли чайлд оф майн… Хи из зи оунли персон зэт ай хэв эраунд зэ уорлд… Coy… Ай дон’т андестэнд… Уот фор эврисинг хэд хэпенд зэт ай дид… уот ай дид…
Что значит «большой мальчик»?! Он единственный сын… Он мой единственный ребенок… Он единственный, кто у меня есть на всем свете… Так что… Я не понимаю… Для чего же тогда все это было, — то, что я делала… что я делала…
Резко берет со столика папку и с силой прижимает ее к груди.
Словно от силы этого прижатия зависит убедительность ее аргументов…
Стоит в профиль.
Страдальческая судорога лба, глаз, рта, тела.
Бат ай эм реалистик, сэр, ай эм! Ай хэв уан эквейнтэнс ин Джэрусэлэм… Хи риспектс ми э лот! Э лот! Хи эпришиэйтс ми! Энд иф хи мэйкс хиз инфлюэнс ту май сан… ту иксплейн… Ай мин: иф май сан колз хим… хи вуд иксплейн ту май сан…
Но я и так реалистична, сэр, я реалистична! У меня есть один знакомый в Иерусалиме… Он очень уважает меня! Очень! Он меня ценит! И если он повлияет на моего сына… чтобы объяснить… Я имею в виду: если мой сын позвонил бы ему… он бы тогда объяснил моему сыну…
Содержимое папки громко падает на пол — и разлетается по коридору — вплоть до дверей с цифрой «3» и глазком. Преобладающий звук, фиксируемый при этом киноаппаратурой, в основном грубый, грозный, обвальный. Но на самом излете этого звука слышится сирое падение осеннего листа, что, вальсируя, бессильно цепляется за пустой воздух.
Внезапно: полное выключение звука.
То есть: выключение времени.
Кинокамера, словно одинокий ангел, медленно летит в этом беззвучии над рекой фотографий, писем, еще каких-то бумаг из состава ускользающей — а может, уже ускользнувшей — человеческой жизни. На ее берегу — опрокинутая бутылка из-под шампанского, выпавший из нее райский цветок. Последовательность отдельных видов этой реки, точнее, взаиморасположение ее эпизодов, находится полностью вне соответствия с условным земным временем.
Иначе не может и быть. Ведь в потоке этой реки повседневные события нескольких десятилетий, под напором скупых, быстротечных человечьих годов, сгущены предельно, до плотности цветных, черно-белых, снова цветных блицснимков, где уголок губ корректирует вечность так же прочно, как смерть. Эпизоды, в скупой и грубой трехмерности совсем незаметные, мгновенно приобретают плотность судьбы в любой, даже самой проходной фразе обыденного письма. Надо ли демонстрировать примеры? То есть: следует ли в деталях перечислять содержимое этой папки, ставшее рекой, над которой сейчас летит скорбный внимательный ангел?
Что это даст? Очередной список, очередной клип, очередной перечень мельканий, где от скорости исчезают даже запятые, честный и сентиментальный реестр глаз, носов, фотоулыбок, фраз, что затерты в сгибах бумаги? К чему так уплотнять жизнь? То есть: к чему ее торопить? Ведь и так она дана нам не насовсем, а на подержать. Всякому ясно: резвостью своей неуемной мы необратимо ускоряем время. Нет сомнений в том, что превосходно спланированная, идейно и экономически обоснованная, индустриально обеспеченная гибель миллионов, скошенных почти одномоментно в центре Европы, недалече от середины уходящего века, привела к тому, что оставшиеся в живых на исходе этого века не успевают регистрировать: «что нынче — вторник или зима?»
Потому что именно те, оборванные части жизней, не дожитые до своего естественного, природой положенного конца, оказались по закону неотвратимости возмездия суммированны и вычтены из потока времени, — из общего потока, рассчитанного на все земное и сущее, — а скорее еще коварней (нет! — еще справедливей): они, в соответствующие миллионы раз, увеличили его скорость.
