Юкио МИСИМА - ПАДЕНИЕ АНГЕЛА
хх месяц хх день
Я обрушусь снежной лавиной.
Я чувствую отвращение к тому, что снег, смягчая, прикрывает мои опасные замыслы.
Но мне не суждены гибель или саморазрушение. Ведь ту лавину, которую я выпущу из себя, которой разрушу дома, раню людей и заставлю их исторгать адские вопли, принесло зимнее небо, к моей сущности она не имеет никакого отношения. Но когда лавина обрушится, мягкий снег станет моей жестокой яростью. Несчастья принесет снег, не я. Мягкость, а не жестокость.
Не находившая выхода жестокость, подобная моей, созрела давно, на самой заре истории мира. Часто она предстает в форме скалы. Ее чистейшее воплощение — алмаз.
Но одним ослепительно ярким зимним днем меня вдруг озарит. Меня охватит предчувствие, что, мечтая о свободном полете, я в своей жизни ничего не совершу.
Может быть, я обрету свободу. Но такая свобода будет очень похожа на смерть. В этом мире я не получу ничего из того, о чем мечтал.
В моих глазах будущее предстанет так же ясно, так же отчетливо, как в ясный зимний день с сигнальной станции в заливе Суруга видны огни машины, которая едет там далеко на Идзу.
Может быть, я обрету друзей. Умные друзья меня обманут, останутся одни глупые. Странно, что таких, как я, обманывают. Наверное, люди чувствуют непреодолимое желание сделать это, когда видят мою проницательность. Ведь для них обмануть мою проницательность — самая большая победа в жизни. Все те, кого я не люблю, уверены, что любимы мною. Те, Кто любимы, хранят изумительное молчание.
Может статься, весь мир желает мне смерти. И в то же время протягивает руку, чтобы каким-то образом помешать мне умереть.
Моя чистота скоро пересечет линию горизонта и станет скитаться там, куда не проникнуть взору. А может, испытав нечеловеческие страдания, я возжелаю стать богом. И какие страдания! Таких нет в нашем мире — я узнаю мучения абсолютного покоя. Я буду сносить их, словно больная собака — один, дрожа всем телом, свернувшись в углу. А люди вокруг буду радостно петь и веселиться.
В этом мире нет лекарства, которое меня исцелит, нет на земле больницы, которая меня примет. И в конце концов где-нибудь в истории человечества маленькими золотыми буквами будет записано, что я олицетворял зло.
хх месяц хх день
Клянусь, когда мне исполнится двадцать, я ввергну отца в самую пучину ада. Сейчас я составлю тщательный план того, как осуществлю это.
хх месяц хх день
Было очень просто появиться там, где мы договорились встретиться с Момоко, под руку с Нагисой. Но я не желал столь быстрого решения проблемы, да и не хотелось видеть, как Нагиса будет упиваться своей ничтожной победой.
Как-то Нагиса подарила мне маленькую серебряную медаль на цепочке с выгравированной на ней буквой N — начальной буквой своего имени. Я не мог носить ее дома или в школе и повесил на шею только тогда, когда отправился на свидание с Момоко. Я понимал, что после истории с забинтованным пальцем привлечь ее внимание будет трудно. Несмотря на холод, я надел рубашку с открытым воротом и джемпер с треугольным вырезом, а ботинки зашнуровал так, чтобы шнурки развязались. Каждый раз, когда я стану завязывать шнурок, цепочка будет сползать по склоненной шее и будет появляться сверкающая медаль.
В тот день я трижды завязывал шнурки, и уже расстроился, что Момоко так ничего и не заметила. Рассеянность Момоко была следствием того, что она безрассудно верила в свое счастье. Я же не мог показать медаль так, чтобы она поняла, что я сделал это нарочно. Осуществляя свой план, я уговорил Момоко в следующий раз вместе пойти в крытый бассейн большого спортивного клуба в Накано. Момоко обрадовалась — это напомнило ей летние купания в Симоде.
— А это мужчина?
— Думаю, что да.
Такие классические диалоги велись шепотом в разных уголках бассейна, здесь, как на гравюре Харунобу,[40] невозможно было отличить мужчину от женщины. Есть мужчины с длинными волосами, которых даже в раздетом виде трудно отличить от женщины. Я не отношу себя к определенному полу и никогда не имел желания испытать то, что присуще другому полу. Стать женщиной — нет уж, увольте! Ведь в женщине все враждебно проницательности.
Мы немножко поплавали, а потом уселись на бортик бассейна. Мы сидели так близко, что Момоко касалась меня плечом, и цепочка с медалью оказалась Прямо у нее перед глазами.
Наконец-то цепочка привлекла внимание Момоко! Она протянула руку и взялась за медаль.
— И что значит буква N? — она в конце концов задала-таки нужный вопрос.
— Угадай.
— Твои инициалы ведь Т. Н.
— Подумай.
— А-а, понятно. Наверное, это Nippon.[41]
Я был разочарован и неосмотрительно сам начал задавать невыгодные для себя вопросы.
— Это подарок, как думаешь, от кого?
— С инициалами N… у нас среди родственников есть Накамура и Нода.
— Но с чего бы это твоим родственникам делать мне подарки?
— Поняла, это значит норд, север. Мне кажется, что она оформлена как компас. Наверное, подарок какой-нибудь из судовых компаний. По поводу спуска на воду нового корабля. Если север, то, скорее всего, китобойный корабль. Угадала? Точно, подарок от китобойного судна твоей сигнальной станции. Точно.
Была ли Момоко спокойной оттого, что действительно думала так, или успокаивала себя этой мыслью, а может она, пряча тревогу, разыгрывала спектакль — понять этого я не мог, но так или иначе я был не в состоянии снова повторять: «Нет, не то».
хх месяц хх день
На этот раз я решил испробовать в качестве средства Нагису. Она хотела все знать, и можно было воспользоваться ее откровенным, безвредным любопытством. Я предложил, может, если у нее есть время, ей интересно со стороны взглянуть на девушку, с которой мы помолвлены с детства. Нагиса сразу клюнула. Она назойливо допытывалась, спал ли я уже с Момоко или нет. Ее, видно, глубоко заинтересовало, каким образом ее ученик решает практические задачи. Я назвал Нагисе день и час нашей встречи с Момоко в кафе «Ренуар», поставив условие, что она должна, как совершенно чужой человек, не здороваясь со мной, только наблюдать со стороны. Я-то знал, что она не из тех, кто станет выполнять это условие.
В тот день почти сразу, как только появилась Момоко, я краешком глаза заметил, что сзади подошла Нагиса и как ни в чем не бывало уселась по ту сторону фонтана. Она напоминала бесшумно подошедшую кошку, которая следила за нами настороженным взглядом. Момоко ничего на знала, и с этого момента мне стало казаться, что мы с Нагисой понимаем друг друга лучше и что больше, чем с Момоко, я разговариваю с ней.
Хотя Нагиса сидела за фонтаном, она, должно быть, сквозь слабый шум воды слышала наш разговор. Помня об этом, я демонстрировал простодушие. Момоко радовалась моему хорошему настроению. Мне было ясно, что про себя она думает: «Мы все-таки хорошо понимаем друг друга».
Разговор мне наскучил, я вытащил из-под воротника рубашки медаль и взял ее в рот. Момоко, вместо того чтобы насторожиться, наивно рассмеялась. У медали был сладковатый привкус, она царапала язык, как плохо растворимая таблетка снотворного, натянувшаяся тонкая цепочка безжалостно впивалась в подбородок и губы. Но мне это было приятно. Я чувствовал себя так, будто превратился в скучавшую собаку. Краешком глаза я заметил, что Нагиса встала. То, что она уже стоит рядом со мной, я определил по тому, как удивленно раскрылись глаза Момоко.
Неожиданно протянув к моему рту пальцы с накрашенными ярким лаком ногтями, Нагиса потянула за цепочку и сказала:
— Смотри, не съешь мою медаль.
Я встал и представил ей Момоко.
— Меня зовут Нагиса. Извините, что помешала. Ну, пока, — и она удалилась.
Момоко побледнела и задрожала.
хх месяц хх день
… Шел снег. В субботу после обеда я торчал дома, слонялся из угла в угол. На площадке второго этажа, там, куда ведет парадная лестница, есть окно. Только из него хорошо видна улица перед домом. Я уперся подбородком в оконную раму и смотрел на снег. На безлюдной дороге после обеда под снегом исчезли даже следы колес от проезжавших там утром машин.
Сквозь снег пробивался слабый свет. Небо было мрачным, но блеск лежавшего на земле снежного покрова в любой час дня подчеркивал какую-то странность, особенность времени. На ограде за расположенным напротив домом снег гнездился в неровностях бетонных панелей.
В это время с правой стороны появился старик, без зонта, в черном берете и сером пальто. На спине пальто у него стояло горбом, он на ходу обеими руками старался поддержать этот горб: похоже, он нес под пальто, оберегая от снега, какую-то ношу. Старик был худ — это было понятно по иссохшему лицу, никак не гармонировавшему с раздувшимся пальто. Он остановился прямо перед внешними воротами. Там рядом была калитка. Я подумал, наверное, это какой-нибудь бедный проситель, пришедший к отцу и не желавший попадаться на глаза. Но он, похоже, не собирался входить. Не стряхивая снега с заиндевевшего пальто, он смотрел по сторонам.
