Всеволод Бенигсен - ГенАцид
Они и до этого редко ссорились, но теперь даже мелкие обиды и опрометчиво брошенные слова — все тонуло в океане общей цели.
Как под обожженным участком тела медленно, но верно зреет розовая морщинистая пленка новой кожи, так обновлялись и клетки их обветренных, загрубевших отношений. И это было больше, чем любовь и страсть. Хотя, если верить одному французскому писателю, утверждавшему, что влюбленные смотрят не друг на друга, а в одном направлении, то можно было бы сказать, что Антон и Нина были такими влюбленными, так как смотрели в одном направлении, — а другого у них и не было.
Идти в библиотеку Антону не хотелось, да и какой смысл? Глотать книжную пыль и вылистывать чужие мысли? Глупо. Он сидел на кухне, пил обжигающий чай и думал о том, как быстро люди расстаются со своим прошлым. Уже сейчас годы, проведенные в Больших Ущерах, казались ему одной большой и нелепой ошибкой, и он искренне не понимал, что здесь делал столько времени. Как там у классика марксизма? Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым? Нет. Вроде не так. Смеясь, человечество расстается со своим прошлым. Небольшая перестановка слов, и смысл, хитро подмигнув, как будто меняется. В первой фразе вызов. «Человечество, смеясь!» Во второй неизбежность. «Смеясь, человечество». Всё не то. О прошлом вообще не хотелось думать. Тем более плакать или смеяться. Потом — может быть. Но не сейчас. Сейчас ему хотелось смеяться, встречаясь с будущим. Но на этот счет у Маркса ничего не было сказано.
Нина тем временем накинула шубу, мотнула головой, высвобождая волосы из-под воротника и, приложившись сухими теплыми губами к небритой щеке Антона, выбежала в магазин за продуктами.
Антон допил чай и пошел чистить зубы. Он всегда чистил зубы после завтрака, считая привычку человечества делать это до еды непрактичной до глупости — зачем чистить до, если после все равно будешь набивать рот едой? «Надо бы еще побриться», — подумал он и засунул зубную щетку с намазанной пастой за щеку. В этот момент зазвонил телефон. Не вынимая щетки изо рта, Антон рванул наперерез звонку — в преддверии переезда он периодически созванивался со своим бывшим профессором, который посвящал Пахомова в подробности будущей работы. Но в этот раз звонившим был Бузунько.
— Алло, Пахомов? Бузунько говорит. Алло?
Антон, вынув щетку, но не имея возможности выплюнуть булькающую во рту массу, пробубнил что-то малопонятное.
— Антон, ты?! — снова закричал майор.
Антон схватил чашку со стола и, сплюнув туда пасту, раздраженно ответил:
— Да, да, Петр Михайлович, я. Что дальше?
— А ничего, — неожиданно срезал его майор. — Про Серикова слыхал?
— Нет, а что? — испуганно спросил Антон, чувствуя снова приближение того темного и большого, что преследовало его последние дни.
— Повесился.
Тут возникла пауза, которую нарушать ни майору, ни Антону не хотелось. Любая реплика («Как?! Когда?!») была бы пошлой и глупой, как будто время и подробности смерти могли изменить или смягчить свершившийся факт.
— Значит, так, — не дождавшись ответной реакции, решил заговорить первым майор. — Одевайся и дуй ко мне. Надо покумекать.
— Ладно, — сказал пустым голосом Антон и повесил трубку.
Нужно было одеваться, но в голове уже заскрипела ржавыми болтами карусель мыслей.
«Черт! Черт! Ведь вчера же еще… А я… А что я? Разве я мог что-то сделать? Изменить? Повернуть? Выходит, я совсем ни при чем. Или при чем? Ах ты, черт! Ну зачем? Ах, да! Сын… письмо это глупое. Как-то всё криво. А зачем я майору? Что смерть Серикова меняет? Хотя да, ему, конечно, будет от начальства нагоняй. Как будто он виноват. Ну а я при чем?»
Антон лихорадочно прыгал на правой ноге, вталкивая левую в непослушную штанину.
«Нина придет… надо бы записку, что ли, оставить… мы же собирались отцовские вещи паковать. Вот черт. Некстати-то как. Да, блин! — разозлился он на себя. — Смерть всегда некстати. О чем я думаю?!»
До отделения он добежал в считаные минуты. Его слегка удивило полное отсутствие людей на улице, но с другой стороны, смерть в Больших Ущерах была нечастым гостем — ясно, что все сбегутся поглазеть на повесившегося.
Забежав в отделении, он сразу услышал раскатистый голос Бузунько, доносившейся из кабинета.
— Кого опросил?! И всё?! А что, кроме них, никаких свидетелей нет?! Вроде или никаких?!
Ясно было, что майор разговаривал с Черепицыным, хотя голоса сержанта не было слышно — все перекрывал командный баритон майора.
Антон для вежливости стукнул в дверь кабинета и сразу зашел.
Майор стоял у окна. Черепицын — перед столом майора.
— Здравствуй, — хмуро кивнул Бузунько вошедшему Пахомову. И снова переключился на Черепицына.
— А-а-а! Даже не отвечай. Ты на часы смотрел? Ты видишь, сколько сейчас времени? Час! Сериков повесился в восемь двадцать! Почему я об этом только сейчас узнаю? Я в девять был в отделении! И мне никто ничего не доложил. Тебя нет? Нет. Мне в девять тридцать звонит Митрохин, я докладываю ему обстановку, говорю, что все под контролем, а тут ты заявляешься и мне вот такую необъятную свинью в час дня подкладываешь. И что? Мне что, сейчас перезвонить Митрохину и сказать, что ах, извините, совсем запамятовал, у нас же Сериков повесился?
Майор сделал короткую передышку и снова ринулся в атаку.
— Ты говоришь, что опрашивал мать и дядю Мишу. Допустим. Хорошо, час на это ушел. Ну еще Зимин, ну осмотр, ну заключение, туда-сюда, ну пусть два часа. Но не че-ты-ре же!!!
И майор красноречиво (мол, куда это годится?) хлопнул себя ладонями по бедрам и развел руками.
— А?! Я тебя спрашиваю.
Черепицын набрал воздуха и на выдохе оттараторил:
— Я ж объясняю. Я сел в уазик, поехал на почту, надо было узнать, не получал ли Сериков почту в последние дни. Туда-сюда. Катька сказала, что было письмо какое-то — видимо, важное, потому что Сериков очень его ждал последние два дня. Я ее спросил, не знает ли она содержимого письма, может, вскрывала или что. Но она прям вся занервничала и сказала, что им нельзя и она никогда, ну и всё в таком духе. Я тогда поехал обратно к Серикову. Там начал искать это письмо, снова опросил мать, но она ничего не видела. Мы там всё перерыли — ничего не нашли. Возможно, сжег. Они на заднем дворе мусор жгут, ну мы… то есть я пошел туда, там только зола, и всё. Так что остается только предсмертная записка.
— Хорошо, — впечатленный неожиданно складным рассказом сержанта, немного успокоился Бузунько. — Значит, записка? А где она? А-а… извини, вижу. Ну и что тут?
Майор взял со стола записку и прочитал ее, едва шевеля губами:
— «Все эти ужасы были, есть и будут, и от того, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше. А. П. Чехов». И что это?! — швырнул он записку на стол. — Это и есть его предсмертная записка? Я не пойму, кто повесился, Сериков или Чехов? Почему вместо подписи стоит «Чехов»?
— Это цитата, товарищ майор, — возразил Черепицын.
— Да не дурак! Понимаю, что цитата.
Бузунько, явно исчерпав все вопросы и устав, сел за стол.
— Ничего себе суббота начинается. С Новым годом, дорогие товарищи! С новым счастьем!
Он секунду помолчал. Но пауза ему быстро надоела.
— Видал? — кивнув на записку, обратился он к Пахомову. — Книжки им дали почитать. Вот и дочитались.
Но Антон его не слышал. Услышав текст записки, он пришел в невероятное душевное смятение — до этой секунды он не считал себя виновным в смерти Серикова ни прямо, ни косвенно, но этой запиской Сериков как будто с того света хитро подмигивал Антону и говорил: «Как это ты ни при чем? А кто тексты распределял? А кто воображал себя судьбой, щедро раздающей запасы русской словесности, вдыхающей тем самым жизнь в мертвые души большеущерцев? Не ты? А кто же? Пушкин? Нет! Ты! Ты вдохнул в меня такую жизнь, что теперь я лежу поперек стола бледный и недвижимый, со странгуляционной полосой на шее, а онемевшая от горя мать стаскивает с меня мокрые от испражнений штаны, чтобы надеть другие, чистые, те, в которых меня положат в гроб. А я, может, пережил бы все свои жизненные проблемы спокойно, если бы ты дал мне какой-нибудь другой текст, где не бродили бы отчаявшиеся от бессмыслицы бытия герои и не глядели на стрекочущий, жужжащий и чирикающий мир печальными глазами. Глазами, в которых читалось только одно: „И это пройдет". Всегда есть последняя соломинка, которая ломает хребет бессловесному верблюду. Всегда есть последняя капля, которая падает в переполненную чашу и выталкивает за край лишнюю воду. Но только не по закону Архимеда, согласно которому вытолкнуть она должна количество, равное ее объему, а больше, потому что при падении последней капли в чашу за край выливается не ровно одна капля, а всегда целая струйка. Почему — не знаю, но, видимо, Архимед ошибся в расчетах. Вот и в мою чашу упали литературные слова вымышленных героев, а она и так была переполнена. Вылилось, как видишь, друг Антон, больше, много больше».
