Михаил Балбачан - Шахта
Вечерами мы читали вслух газеты или книжку, какую-нибудь. Чтецом обычно назначали меня. Маринка обожала эти посиделки и слушала всегда очень внимательно, подперев щеку кулачком. Ей больше всего нравились такие книги, где не было путаных рассуждений и длинных описаний природы. Иногда мы брали пьесы: Ибсена, там, или Шекспира. Трагедия «Ромео и Джульетта» до того ее тронула, что она разрыдалась и убежала под издевательский смех мужа и сына. А следующим утром, за завтраком, все донимала меня насчет этого произведения. Только я ей ничего объяснить не сумел, сам в этих делах разбирался еще хуже нее.
Как-то она меня спрашивает: «Петя, а ты был влюблен в кого?» Я ответил в том смысле, что любовь это буржуазный предрассудок и настоящему коммунисту не пристало… Короче, чушь всякую, вспоминать теперь не хочется. Она внимательно выслушала, головой покачала и говорит: «Ерунду ты городишь, какой же это предрассудок, если из-за нее люди жизни решаются?» Я заявил, что это, мол, буржуи с жиру бесятся, а нам, рабочему классу, такие выкрутасы в принципе чужды. Маринка зажужжала, как рассерженная пчела, не в силах словами выразить мою глупость. «Петя, ты молодой интересный мужчина! Влюбится в тебя гарная дивчина, а ты ей, что, про буржуев своих рассказывать станешь?» Я ей на это: «Вы, Марина Давыдовна, горазды теоретически рассуждать, а сами-то, это самое, влюблялись когда-нибудь? Вот хоть в Федора Кузьмича своего?» Был он мне, конечно, приятель, но уж очень смешной выглядела одна только мысль, что в такого можно как-то там втюриться. Она резко отвернулась и ответила уже другим тоном: «Замужество, Петечка, это просто жизнь. А любовь – это совсем другое, она, наоборот, со смертью связана. Я еще полюблю, вот увидите!» – выкрикнула как-то по-детски и – вон из комнаты.
Через несколько месяцев перевели меня, с повышением, в райотдел, и не нужно стало рано просыпаться. На службу я теперь ходил часикам к десяти, зато и возвращаться домой стал намного позже. Когда утром вставал, Федора с Яшкой уже не было, а когда возвращался – оба они спали давно. И вышло, что видеться я стал с одной Маринкой. Относился я к ней с должным уважением. Даже сейчас, сурово допрашивая себя, уверен, что так оно и было. А она часто шалила, подшучивала надо мной, да все как-то несерьезно. Так и жили.
Признаться, я любитель поспать. Особенно если накануне был трудный день. Ей постоянно приходилось насильно меня будить, буквально за ноги с койки стаскивать. Войдет, распахнет окно, одеяло с меня сорвет и смеется, как я мучаюсь от холода, а глаза открывать все равно не желаю. Раз, во время подобного озорства, я, сам не знаю как, схватил ее, притянул к себе и поцеловал. Она не отстранилась и не рассердилась, только, когда я, осознав, что делаю, отпустил ее, погрозила пальчиком и сказала: «А ты, Петечка, целоваться умеешь, смотри...» Я ужасно растерялся, извиняться начал, но она засмеялась и убежала. С того самого дня словно стеклянная стена между нами выросла. Маринка посерьезнела, стала гораздо осторожнее себя со мной вести, а я, наоборот, заглядываться начал на ее фигурку, обнаружил вдруг, что у нее высокая грудь и прочее… Короче, возникло у меня желание, временами, нестерпимое просто. Домашняя с ней близость сделалась мучительной. Например, была у нее привычка: я, скажем, ужинаю, а она сядет напротив, подопрет голову руками и уставится на меня глазищами своими. Прежде это нисколько меня не беспокоило, а теперь кусок в горле застревал. «Марина Давыдовна, – просил ее, – не смотрите на меня так, я же есть не могу!» – «А чего ж мне, Петенька, и глядеть на тебя нельзя? Подумаешь, какой ненаглядный!» – и продолжала смотреть. Я боролся, мысленно себя прорабатывал, доказывал, что такое мелкобуржуазное вожделение к квартирной хозяйке – это типичное моральное разложение и недостойно меня как сотрудника органов. Но чем дальше, тем хуже мне делалось, а ночью так и совсем. Как-то Маринка спрашивает: «Чего это, Петя, ты теперь спишь плохо, все ворочаешься, влюбился, верно, в кого-нибудь?» – а сама смотрит и улыбается нестерпимым образом. Может, она тогда тоже боролась с влечением ко мне, не знаю. А мне, я теперь ясно понимаю, бороться уже поздно было. Но мы друг другу не открывались, даже напротив, почти совсем разговаривать перестали.
Решил все случай. Ей пришлось срочно уехать к больной тетке. Прихожу домой, а Маринки нет. Тут-то я и прочувствовал до конца, чем она для меня стала. Такая тоска навалилась, весь мир вокруг почернел. Дома не усидел, пошел в клуб, но и там долго не смог находиться, бродил по улицам. Под утро притащился к себе и, не сняв даже сапог, на койку повалился. На третий день я и на службу не пошел, неохота было с постели вставать. А у нас с этим строго, сами понимаете. Впрочем, наверное, любой врач признал бы меня тогда больным. И на четвертый день я все так же валялся и думал о ней. Вдруг дверь комнаты тихонько открылась. На пороге стоит Маринка и улыбается. Я кинулся к ней, подхватил на руки, целовал без конца. Она только плакала и прижималась. Ни слова мы друг другу не сказали, кажется, у меня даже мысли о чем-то большем тогда не возникло, так счастлив был, что она со мной и можно говорить с ней, целовать ее, дышать ею. С того дня мы, едва только оставались наедине, начинали целоваться или просто смотрели друг дружке в глаза, как бы в гляделки играли. Каждой ночью, пока муж ее и сын крепко спали, она проскальзывала в мою комнату, обнимала крепко, и так мы долго, без слов, сидели. Потом я шептал ей на ухо: «Поздно, Мариночка, уже спать пора» – и она нехотя уходила.
Такие платонические отношения продолжались у нас не меньше месяца. Мы всё больше сходили с ума. И вот, одним утром, я проснулся оттого, что она легла ко мне в постель. После этого страсть должна бы утихнуть, ан нет – я окончательно потерял представление о том, где земля, где небо. Забыл, кто я, где служу и что она жена уважаемого человека, моего товарища, все забыл.
А между тем поползли сплетни. Чьи-то острые глазенки засекли неосторожные наши взгляды. В один прекрасный день я случайно услышал грязный разговор сослуживцев, в котором сам фигурировал в качестве какого-то ловеласа. Словно из райских кущ я вдруг шлепнулся в зловонную лужу. Сперва, конечно, рассвирепел, наорал на них, чуть ли не в драку полез, но осознал, что по существу-то – все верно, лучшего обхождения я не заслуживаю. Тошно мне стало. Начал воображать, что теперь скажет Тишкин, как посмотрит на «дядю Петю» Яша. И твердо решил немедленно объясниться с ней и разорвать эти постыдные отношения. Но оказалось, что мое «твердое решение» недорого стоило. На следующее же утро, оказавшись опять в ее объятьях, я и думать забыл о зароке. Такое мое тогдашнее поведение я объясняю тем, что любила она меня слишком уж страстно, как говорится, всеми фибрами души, и так заразительно, что я совершенно утратил собственную волю. Хотя, можете поверить, ни до, ни после того на слабоволие не жаловался.
Не знаю, долго бы еще это безобразие продолжалось, но тут мой непосредственный начальник прямо потребовал, чтобы я немедленно прекратил позорить органы. Я сдуру начал все отрицать, потом попытался свалить все на нее, мол, я, бедненький, пал жертвой коварной обольстительницы. Но, заметив выражение его лица, устыдился и взял всю вину на себя, заявив, что заслуживаю самого сурового взыскания. Однако он отнесся ко мне вполне по-товарищески, потребовал только, чтобы я немедленно съехал от Тишкиных. В тот вечер я пришел со службы позже обычного – она уже спала, уселся, не раздеваясь, на стул да так и просидел до утра, все травил себя: какой я подлец. Утром она, как всегда, заскакивает ко мне, но только глянула на меня, охнула и к двери привалилась – ноги у нее подкосились. Сразу все поняла. Хотя, наверное, оставалась у нее какая-то надежда, потому что она спросила дрожащим голосом: «Петя, а чего это ты такой мрачный? Случилось что?» Ну, я и выдал ей все по полной: «Знаете, Марина Давыдовна, надо нам кончать эту связь!» – «Связь? Какую связь?» – «Да вот, эти наши тайные встречи. Я решил немедленно перебраться в общежитие. Весь поселок уже болтает о нас с вами, стыдно людям в глаза смотреть, как же вы сами не понимаете? У вас муж, сын, а я... при моем положении...» Меня словно прорвало, несу всю эту дрянь и все большее отвращение к себе испытываю, и жалко ее ужасно. Наконец иссяк. Молчали мы долго, не знаю сколько. Потом она заговорила: «Я думала, думала обо всем, плачу вот все время. Скажи, что ты теперь намерен делать? Я раньше тебя не спрашивала, боялась, глупая…» – «Я вам сказал уже, – отвечаю, – что немедленно съеду. И лучше нам с тобой не видеться больше». – «Петя, посмотри мне в глаза», – тихо так сказала, но у меня внутри все оборвалось. Я глаза-то поднял, а посмотреть не получилось, сколько ни старался. Тогда она прошептала: «Да ты же меня не любишь совсем. Боже мой!» И, за стенку держась, вышла. Слышу, прошептала за дверью: «Прощай, Петя».
Схватил я тогда свои вещички и вон. Одна только мысль в голове вертелась, что полотенце мое вафельное у них на веревке висеть осталось. Сперва ничего такого не почувствовал, одно облегчение. «Вот, – думаю, – забил себе голову всякой чепухой, давно уже уйти надо было». В работу врубился с энергией необыкновенной, но к вечеру уже от этой энергии мало что осталось. Никаких особых переживаний, между прочим, я не испытывал, просто вроде усталости чего-то. Словно бы жизнь вытекала из тела, как вода из решета. Все потеряло для меня смысл. Самые важные дела казались глупыми и ненужными, самые правильные слова – злой издевкой. Будущего не было. Через несколько дней выделили мне квартиру. У меня впервые в жизни появился собственный дом: две комнаты, кухня и отдельный вход, всё честь по чести. Я прежде не смел и мечтать о таком, а тут, верите, никакой радости! Что меня действительно взволновало, так это то, что дом оказался на той же улице, что и тишкинский. Из комнаты, где я спал, можно было увидеть два их окна и калитку. Я, конечно, твердо решил в ту сторону не смотреть, но и двух дней не выдержал. Убедил себя, что слово дал порвать с ней и честно сдержал его, а смотреть имею полное право, куда мне заблагорассудится. Тем более что у меня началась ужасная бессонница. Вот я ночи напролет и просиживал на подоконнике, прижавшись лицом к стеклу. День за днем, неделю за неделей. Пытался, конечно, бороться. С женщинами разными знакомился. Но каждый раз повторялось одно и то же: смотришь на нее – вроде ничего, а как заговорит – хоть беги, такое отвращение брало. Сослуживцы, искренне желая помочь, познакомили меня с одной хорошей девушкой, немного даже похожей на Маринку, но так она мне вдруг противна сделалась, что я нахамил ей, как свинья, и сбежал.
