Ольга Грушина - Очередь
Отскочив от окна, Александр перехватил у старика поднос.
— Повезло: еще немного — и уронил бы, — спокойно заметил Виктор Петрович. — Я бы себе не простил, если б не удержал.
Оба стакана были вставлены в серебряные подстаканники; серебро потемнело, но резьба поражала великолепием.
— Я такие в поезде видел, — сообщил Александр; подстаканники на подносе оказались холодными и слегка влажными на ощупь, как будто их долго держали в сырой, темной кладовке. — Но ваши гораздо красивее.
— Фамильная реликвия, — сказал Виктор Петрович; только сейчас Александр заметил инициалы, змеившиеся меж плодов и листьев, и ощутил в себе новый толчок надежды. Чем черт не шутит, подумалось ему. — Я нечасто их достаю, только по торжественным случаям… А вот сладкого, к сожалению, нет. Как-то весной был у нас торт — мог бы с вами поделиться. Правда, на вкус — так себе.
— Да ничего, я все равно сладкое не люблю, — солгал Александр.
Сидя бок о бок на краю кровати, они прихлебывали чай. У напитка был какой-то металлический привкус, как будто в него просочилось серебро, и у Александра загорчило во рту. Старик держал свой стакан бережно, почти нежно.
— Вы живете с детьми? — спросил Александр.
— У меня есть сын. Раньше жил здесь. Теперь в другом месте. Вы на него чуть-чуть похожи, с поправкой на возраст. Он тоже рано вытянулся… Кстати, никогда не спрашивал: зачем вам нужен этот билет? Вы настолько любите музыку?
— Это не для меня. — Александр отвел глаза. — Это для бабушки.
— Вот как. Очень великодушно с вашей стороны. Мой внук тоже подменяет меня в очереди. Будь он постарше, вы бы с ним подружились.
— А вы… вы музыкант?
— Учился, но музыкантом не стал. Мечтал поездить по миру, да все откладывал, а потом, ну, сами знаете… В Новой Жизни стал учителем географии. Теперь, конечно, на пенсии.
В комнате было душно, но старик сидел нахохлившись, в шерстяной кофте, как будто его знобило; Александр заметил, что кофта застегнута не на ту пуговицу. Из-за окна доносились пронзительные крики ребенка, зовущего мать, выстрел шины на дальней улице, залп крыльев голубя, сорвавшегося с крыши. В комнате же, в пыльной лужице солнечного света, увязла тишина. Он не хотел ничего спрашивать, но не мог не спросить; открыв рот, он приготовился услышать в ответ самое банальное разъяснение, приготовился почувствовать в груди свинцовый холод обыденности.
— Значит, именно так… то есть… вы с Селинским познакомились, когда учились музыке?
Виктор Петрович изучил свой пустой стакан; глаз его было не видно, и только два серебряных подстаканника маячили в круглых бездонностях очков.
— Я знал его с детских лет. — Он поднял голову. — Наши отцы были в родстве.
— Вы… Селинский вам родственник?
— Родственник. Дальний. Что-то вроде троюродного брата. У нас была большая родня.
Александр застыл с раскрытым ртом.
— Обычно я на эту тему не распространяюсь, а потому хочу верить, что и вы…
— Я никому не скажу. — У Александра в груди стало легко и свободно; сердце забилось медленно, веско, радостно. — А можно мне… То есть нельзя ли посмотреть какие-нибудь его письма? В которых он все это описывает, ну, вы знаете, свое бегство из столицы, Восток, все такое.
— В данный момент это немного затруднительно, — сказал Виктор Петрович. — Видите ли, они хранятся у меня в надежном месте. Может быть, в другой раз… Еще чаю? Нет, нет, оставьте, я сам уберу… Но кое-что показать могу, так что подождите.
Потрясенный, Александр пытался разгадать, что происходит за стенкой: старик что-то нащупывал, царапал, скреб. Вернулся он, неся фотографию в рамке.
— Игорь — справа. — Он постучал по стеклу желтым ногтем. — Мне двадцать четыре, ему семнадцать.
Александр едва не вскричал, что ему самому как раз исполнилось семнадцать, всего пять дней назад, но сдержался. На стекле играли блики июльского солнца, не давая разглядеть лица, превращая их в пятна света.
— Это было снято на званом обеде в поместье моих родителей. Тут не видно, все черно-белое, но Игорь повязал ярко-красный галстук. Он любил красный цвет. Вот такая ирония судьбы. Я как-то спросил у него, откуда такое пристрастие, но он сделал вид, будто не понимает, о чем речь. «Почему я ношу красное? — переспросил он. — Да никогда в жизни». Из-за этого у него, между прочим, случались неприятности. Было дело — но, конечно, много позже — приехал он в один южный город. У меня открытка есть, как-нибудь покажу… В общем, после концерта Игорь возвращался к себе в гостиницу, одетый в красный пиджак.
— И что?
— А вот что. — Виктор Петрович лукаво сверкнул очками. — В ту пору как раз был городской праздник, когда на узкие улочки выпускают быков, и так совпало, можете себе представить…
На глазах у Александра комнатушка устала увеличиваться в размерах, а стены ее растворились, сделались огромными окнами, в которые неудержимыми, сверкающими волнами бился другой, удивительный мир. В присутствии старика он и раньше подозревал о существовании этого мира (хотя и готовился навсегда от него отказаться не далее часа тому назад) — то было место, где все вещи исполнены смысла, а поступки не остаются бесследными, где любое слово, любой шаг, любая нота выливаются в какое-нибудь приключение, отзывающееся глубоко в душе; но только сейчас у Александра возникло такое чувство, будто и он получил доступ к одному из приключений. И настолько желанной, настолько всеобъемлющей показалась ему эта сопричастность, что он тут же простил Селинскому его совершенно непримечательную черно-белую внешность, без малейшего намека на орлиный профиль, и даже не расстроился, когда перед уходом, далеко за полдень, напоследок бросил взгляд во двор и в окне верхнего этажа, которое теперь было распахнуто навстречу солнцу, отчетливо увидел не черную шляпу, а простой чугунок. Это уже не имело значения, потому что в другом мире, вероятно, — нет, определенно, — не было ничего невозможного, и Александр знал с абсолютной, непоколебимой ясностью, как он собирался проложить в этот мир дорогу.
— Заходите в любое время, — с порога повторил свое приглашение Виктор Петрович.
— А можно прямо завтра? — быстро спросил Александр.
Домой он бежал чуть ли не вприпрыжку, минуя очередь, — позади оставались помахивающий каким-то списком коренастый активист с черной бородкой; старец с глубокими глазами и обращенной в небо безмятежной улыбкой; учительница физики, натянувшая ему оценку за экзамен; молоденькая деваха с пузом (он смущенно отдернул взгляд); мать, болтавшая с той самой накрашенной дамочкой, которая пару месяцев назад сунула ему пирожок с мясом. Александр не остановился, только помахал с другой стороны улицы, потому что к его радостному возбуждению все же примешивалось что-то неуверенное, что-то тревожное; но, сворачивая за угол, он быстро себя заверил, что отец не достоин знать правду, потому как за своими ханжескими шорами не видит ничего дальше разложенных по полочкам достижений, расписаний и правил; бабушка — та просто выжила из ума; что же касается матери… что до матери, он ее не забудет, когда отправится путешествовать по миру с Селинским, да, он пришлет ей множество красивых вещей, хотя бы кожаные перчатки, какими она при нем любовалась в журнале, или сапожки на высоком каблуке, если, конечно, на границе не задержат такую объемистую посылку.
Анна провожала его глазами до угла.
— Любовь Дмитриевна, посмотрите, это мой сын, — сказала она с гордостью.
— Где-то я его видела, — ответила та, слегка пожала плечами и отвернулась.
Сдерживая вздох, Анна смирилась с предстоящими часами скуки.
День, неделя, месяц тянулись медленно, ох, как медленно. Нещадно жарило солнце, на пыльных тротуарах вопили дети, стоявшая впереди беременная изо дня в день жаловалась на жару, на пыль, на детские вопли, пока однажды («Запомните дату — двадцать второе июля!» — выкрикнули из очереди) не согнулась пополам, а потом распрямилась и, разинув рот, в изумлении огляделась по сторонам. Тотчас же поднялась суматоха, женщины загалдели, советуя ей, как дышать, и принялись обмахивать ее газетами; в воздухе запахло потом и типографской краской; одна девушка бросилась звонить будущему отцу, а другая — своему приятелю, у которого был приятель с машиной. Когда приятельская таратайка наконец ее увезла, зажатую на заднем сиденье между двумя подружками, отпущенными очередью, Анна вздохнула с облегчением. У нее возникло такое чувство, что лето и само прорвалось и ожиданию пришел конец.
— Интересно, кто у нее будет: мальчик или девочка, — заговорила она. — Любовь Дмитриевна, как вы думаете? Я слышала, люди сзади нас уже пари заключают.
В последние две-три недели Любовь Дмитриевна подкрашивала ресницы без прежней аккуратности, а на зубах у нее нередко оставались следы помады. Сейчас она посмотрела на Анну в каком-то молчаливом недоумении, и вдруг ее глаза блеснули предательской влагой.
