Владимир Шаров - До и во время
Значит, Господь признал, что путь человека к Богу, его путь от зла к добру есть благо и что человек сам должен пройти его весь. Все-таки знание Бога о человеке было не полно, и Христос, взявший на себя грехи мира, Христос, с Которого жизнь человеческого рода была начата как бы заново, — прежде Бог уходил дальше и дальше от человека — теперь сделал первый шаг навстречу ему, и шагом этим была не проповедь, не чудеса и воскрешения и даже не Голгофа, а зачатие Христа Его Матерью Марией.
Вряд ли, говорила себе де Сталь, душа и мозг сыновей Федорова так и не пробудились, потому что Федоров, когда зачинал их, был усыплен опиумом и они словно унаследовали его сон; скорее, Господь просто боялся, что сыновья человека, поднявшегося против Него, повторят его путь. Грех гордыни Федорова был страшен, и наказание очень жестоко. Федоров не мог простить отцам ни одного незаконнорожденного сына, но все трое его сыновей были незаконнорожденными. Он навсегда отказался от рождения детей, потому что знал, что страдания человеческого рода продлятся с ними еще на одно поколение, он верил, что именно с него начнется путь назад, но его сыновья продолжили жизнь.
Делом, предназначением сыновей было воскрешение отцов, но сыновья Федорова, ни разу в жизни его не видя и ничего о нем не зная, никогда не смогут его воскресить, и Сталь понимала, что, значит, он, Федоров, в свою очередь тоже не сможет воскресить отца, и так эта цепь будет тянуться и тянуться. И все же, спустя много лет, когда они с Федоровым уже расстались, она поняла, что Господь вовсе не проклял Федорова сыновьями, наоборот, это было благословение, ведь Он спас их от зла, сделал так, что они проживут жизнь не ведающими греха. После того как она прервала отношения с Федоровым, жизнь ее довольно скоро вернулась в прежнее русло, она снова занималась хозяйством, построила две большие стеклянные теплицы, но иногда все у нее вдруг начинало валиться из рук, и она, на несколько месяцев бросив имение, уезжала то в Петербург навестить сыновей, то в Москву, то в близкий Тамбов. Первое время смена обстановки хорошо ей помогала; на новом месте она сразу приходила в себя, долго и крепко спала, со вкусом ела, вообще радовалась жизни, но потом это кончилось. Она вдруг поняла, что сил на жизнь у нее уже не осталось, Федоров все из нее выжал, вычерпал, и она пуста.
Она и без зеркала видела, что через год-два станет старухой, и знала, что ей давно время решать, воспользуется ли она мандрагорой или остановится и просто спокойно доживет свой век в Сосновом Яре. Она тянула, тянула, с каждым днем больше и больше боясь начинать заново; в этой своей жизни, как и в прошлой, счастлива она была мало, и искушение все закончить было в ней очень сильно. И все же она продлила себя. 13 января 1862 года она в Москве родила девочку, крещенную под именем Екатерины, которая была ею самой. После смерти де Сталь, последовавшей ровно через два года после рождения ребенка, кормилица перевезла девочку в Сосновый Яр.
* * *Скучая в деревне, шестнадцатилетняя Екатерина Францевна Сталь зиму 1878 года прожила в Тамбове в купленной за несколько лет до того на ее имя маленькой усадьбе, которая окнами выходила в городской парк. Она любила этот смешной, совсем игрушечный особнячок, и с тех пор, как он стал ее, полюбила и Тамбов. Вокруг ее дома в эту зиму образовался даже свой небольшой кружок, нечто вроде салона — сплошь франкофилы, и она впервые после Парижа снова начала принимать.
Все действительно было маленькой копией Парижа, даже дни де Сталь оставила те же: вторник и пятница. Много она выезжала и сама, не пропускала почти ни одного бала в губернском дворянском собрании. На таком балу уже в конце зимы она познакомилась с неведомо как попавшим в Тамбов молодым очаровательным грузином. Целый вечер они буквально не отходили друг от друга, танцевали, пили шампанское, снова танцевали — танцевал он изумительно. Она явно им увлеклась, ей было хорошо и безразлично, что она нарушает все приличия. Когда бал закончился, де Сталь, не заезжая в свой особняк, никого и ни о чем не предупредив, повезла его прямо в Сосновый Яр.
Он прожил у нее семь дней, которые они буквально не вылезали из постели, а потом как-то сразу ей надоел. Она сказала ему — звали грузина Виссарион Игнаташвили — что ему пора ехать, дольше их отношения продолжаться не могут: она и так непоправимо скомпрометирована. Еще она сказала Игнаташвили, что знает, что он небогат, хоть и князь, и хочет быть ему полезна в благодарность за эту незабываемую неделю. Но князь повел себя гордо, взять деньги наотрез отказался и лишь попросил разрешения рассказать ей одну странную историю. Она разрешила.
Сюжет был такой: отец Виссариона Игнаташвили Георгий принадлежал к одному из знатных и богатых сванских родов, но в три года остался сиротой. К тому времени, как он мог сесть на коня и держать в руках оружие, соседи успели захватить почти все их родовые земли, хуже того, переманить к себе его людей. Жить Георгию Игнаташвили было не на что, он бежал из Сванетии в Чечню, набрал там на последние деньги несколько десятков головорезов и, вновь вернувшись в Грузию, скоро сделался известным абреком. Изловить его не могло ни правительство, ни многочисленные местные отряды.
К своим сорока годам он сумел, по большей части силой, но иногда и деньгами, восстановить родовые владения, после чего, щедро наградив, распустил свой отряд. Это была непростительная ошибка. Ровно через месяц, в день, когда он праздновал свадьбу со знаменитой имеретинской красавицей Саломеей, в его замок ворвались соседи; молодые только что ушли в опочивальню, люди же князя — их теперь было мало — сплошь были пьяны и не оказали сопротивления. Георгия Игнаташвили — он еще не успел лечь в постель, лишь разделся, — прикрыв рубахой, вывели на двор и немедля повесили.
Все произошло неправдоподобно быстро. Отец был ловок, силен, за двадцать лет, что он провел в набегах, бывало всякое, и из любой переделки он выбирался целым и невредимым, а здесь он, человек редкой храбрости, повел себя так, будто сам хотел умереть. А ведь это был его дом, в своем доме и жалкий трус сражается, как лев, он же и руки на них не поднял, принял все как монах.
Спальня находилась в смотровой башне замка, то есть на самом верху, раньше там была открытая широкая площадка, где стояли две пушки, но Саломея, едва брак был решен, приказала обнести площадку стенами и сделать из нее комнату — так ей понравился вид на горы и на долину Ингури, который оттуда открывался. От спальни вниз шла совсем узкая винтовая лестница, и отца, когда его вели, мог держать один, редко два человека, но он же здесь знал каждую дверь, каждый закоулок; кроме того, в замке, как и везде в Грузии, были потайные ходы, и один из них начинался прямо в башне — ясно, что у него были шансы спастись, хорошие шансы. Если бы он хоть попытался что-нибудь сделать, наверняка и люди бы его очнулись, но он, как потом говорили, шел на казнь, будто баран.
Похоже, он был так потрясен позором, тем, что бандиты ворвались в его и Саломеи спальню в их первую ночь, нашли Саломею полуголой и он не смог ее защитить, что и вправду не захотел дальше жить. Кроме того, в замке говорили, что он боялся бежать, потому что бандиты сказали, что тогда они надругаются над Саломеей, мол, им нужна лишь его жизнь, если все будет тихо, больше они никого не тронут, но если прольется кровь или он сбежит, пусть пеняет на себя: у Саломеи в эту ночь будет столько мужей, сколько их здесь есть. Они знали, как он любил ее, и загнали в угол.
Отец вообще, хоть прожил жизнь в горах и занимался разбоем, на горца был мало похож: любил читать книги, собирал картины, в замке на его хлебах жило трое художников из Тифлиса, в Грузии он считался знатоком и покровителем искусств, и я думаю, драться голым на глазах полуголой жены с одетыми и вооруженными людьми показалось ему таким жалким и смешным, что он решил, что правильнее не сопротивляясь принять смерть. Было и еще одно. С Саломеей он познакомился, когда она была ребенком, дело было в Имеретии, где он жил приживалкой в доме двоюродного деда. Семья Саломеи была богата, и хотя они полюбили друг друга, что называется, с первого взгляда (Георгий и она оба были на редкость красивы), даже поклялись друг другу в верности, о том, что родители Саломеи когда-нибудь согласятся отдать дочь за нищего беглеца, и речи быть не могло. Но когда Георгий уезжал, мать Саломеи на прощание как бы в шутку сказала, что когда у него будет столько же земли и скота, сколько было у его отца, пускай присылает сватов.
Собственно, из-за Саломеи он и занялся разбоем, иначе, я думаю, принял бы свою судьбу без ропота. То, что с маленьким отрядом — а временами против них была едва ли не вся Сванетия, — ему удалось вернуть родовое достояние, он считал за благословение свыше. Его воспитывала в основном мать, и Георгий был человеком глубоко религиозным, соблюдал посты, мальчиком пел в церковном хоре, вообще любил ходить в церковь, что среди горцев редкость. Удивлялся он сам и тому, что ни в одной переделке не был серьезно ранен, хотя всегда дрался впереди, и тоже относил это за счет Провидения.
