Владимир Шаров - До и во время
Только потом я понял, что Федоров просто тянул время, он ждал, когда тут, внизу, соберутся наконец все больные. Но старики это знать не могли и были напуганы его криками о Кронфельде и тем, что медсестры явно Федорова поддерживали. Раньше они молча, не поднимая глаз, упорно пытались оттеснить медперсонал и Сталь от входной двери и почти достигли своего — появление Федорова сломало их планы, больше не веря в успех, больные возбужденно загомонили, натиск их ослаб.
Однако заминка не была долгой. Старики тоже были изворотливы, хитры, теперь, когда они поняли, что силой им не прорваться, они решили разжалобить медсестер. Они хватали их за халаты, целовали руки, совали свои обычные трояки и одновременно, как будто после многих репетиций, стройно, на три голоса, выли: «Выпустите меня, выпустите… Дома второй день грудной ребенок некормленый…» Другой ей вторил: «Горе, горе… Молоко мое перегорит, и дитя погибнет…» Третий: «Ушла — печь не загасила, сгорит моя кровиночка заживо…»
Слова о некормленых, брошенных дома детях повторялись всеми стариками, это были главные слова, и их еще можно было разобрать, остальное сливалось в какое-то тягучее стенание. Завороженные странным хором, мы, в отличие от Федорова, не считали больных и не заметили, что все они, даже самые немощные, уже добрались сюда и шарканье наконец прекратилось. Мы поняли это только тогда, когда Федоров вдруг, метнувшись, разом оказался у двери, никто из нас помешать ему не успел, он рывком распахнул ее, и стариков так быстро, что ни один не вскрикнул, ветром и холодом вытянуло наружу.
Федоров тут же снова попытался ее захлопнуть, но ветер прижал дверь к стене дома, и когда общими усилиями нам в конце концов удалось закрыть парадное, коридор был наполовину засыпан снегом. Потом до середины ночи сначала все вместе — и Федоров, и де Сталь, и медсестры — мы сгребали его и через окно выкидывали во двор, затем они ушли спать, и доделывал работу я вдвоем с Ифраимовым. Убрав снег, мы сели прямо на ступеньки лестницы, сил идти на второй этаж в палату не было. Долго сидели бок о бок, наконец отдышались, и тогда я спросил его: «А с нами что будет?»
«Не знаю, — сказал он. — Похоже, нас пока сохранили как память о той жизни. Если Господь решит продлить ее — мы останемся, начнет все сначала — уйдем. Так же, как и другие…»
1988–1991 гг.
