Николай Евдокимов - У памяти свои законы

— Дядь, за полтинник поднесу?

Я засмеялся:

— Полтинник! Нести-то нечего.

— Ну-тк что ж, все одно ноша.

— А ведь детский труд запрещен, — сказал я и щелкнул слегка по его конопатому, облупленному носу.

— Потому и полтинник, что запрещен. Повышенный тариф.

— А за вредность надбавки нет?

— Не установили! — сказал он. — Ну, нести, что ли?

— Да уж не надо, сам покряхчу.

— Валяйте. — Он подтянул двумя руками потертые на коленях штаны, побежал, высоко поднимая голые черные пятки.

Я засмеялся, глядя ему вслед, потолкался в толпе, спрашивая, где можно снять комнату на несколько дней, узнал, что тут есть Дом приезжих, и пошел по берегу моря. Я шел по вязкому белому песку, по самому краю берега, подпрыгивая, когда тихие волны подплескивались к ногам, шел, как по краю земли, радуясь тому, что ощущение покоя и торжественности все еще живет во мне, и веря, что чувство это не обманет, что все отныне будет хорошо.

Берег был пустынен, только двое мальчишек ловили крабов, я разделся и, обжигаясь о горячий песок, вошел в теплое море. Оно приняло меня как старого знакомого и легко понесло все дальше и дальше от берега. Я плыл, не чувствуя ни времени, ни усталости, потом лег на спину и лежал, покачиваясь на добрых волнах, смотря в высокое синее небо.

Мне не хотелось вылезать, я еще посидел на камне, обсыхая, болтая ногами в воде. И снова побрел вдоль берега, сам не зная куда, наслаждаясь одиночеством и тишиной.

Наконец вышел на край поселка, поднялся и пошел вдоль домов по заросшей травой улочке. Коза стояла на задних ногах, общипывая листву с дерева. Собака выбежала из-под забора, затявкала мне вслед.

Я прошел эту улицу, другую, стараясь выбраться к центру поселка, заблудился, поплутал меж домами, забрел в какой-то тупик и вдруг увидел на земле солнечную лестницу. Она круто поднималась вверх. К самому небу.

Я ступил на ее ступени и почувствовал, что жара разморила меня, что солнце нагрело голову, а в ушах стоит звон.

Я снял пиджак, вытер с лица пот и пожалел, что сразу не пошел в Дом приезжих, — я устал за дорогу, я ночь почти не спал, только прикорнул на чьих-то жестких мешках. Нет, сначала в Дом приезжих, а потом… потом все остальное.

Я напился воды в каком-то дворе, но облегчения не ощутил. Я шел по дороге, чувствуя, как сильнее и сильнее становится звон в ушах и вместе с этим звоном неясная, странная тревога входит в меня. Вдали, за деревьями, маячил какой-то белый столб или башня какая-то, и я шел туда, не понимая, что происходит со мной, отчего я испытываю это беспокойство, словно должен что-то вспомнить, а что — не знаю.

Белый столб все приближался и приближался, а звон в ушах не умолкал. И вдруг я остановился, поняв, что это не столб, не башня — это памятник погибшим солдатам. Там, за деревьями, их могила. Я знал это место, я не мог его забыть, потому что там лежали мои друзья. Но я забыл.

Высокий белый обелиск стоял на холме, поднимаясь над вершинами деревьев. Железная ограда окружала этот холм, гранитные ступени вели к могильной плите. Я поднялся по ним, остановился у мраморного надгробия. «Живые вечно в долгу у вас», — было написано на обелиске, а под этой надписью — имена погибших, знакомые мне имена.

Нет, я уже не чувствовал ни усталости, ни жары, только звон стоял в моих ушах и мурашки бежали по телу. Я слышал, как откуда-то издалека, все приближаясь и приближаясь сюда, ко мне, к этой могиле, идет, нарастает шум боя. И это не звон в ушах — это свист минометов. И, уже зная, что́ я должен делать, куда идти, я повернулся, сошел вниз по гранитным ступеням и пошел обратно, сворачивая из улицы в улицу, безошибочно узнавая дорогу. Я шел, а шум боя, свист пуль, разрывы снарядов неотвязно ползли за мной.

— Самолеты! — кричал кто-то.

— Сестра, сестричка, — звал другой.

— Слева два танка! — кричал третий.

— Товарищ младший лейтенант, разрешите, — умолял очень юный голос.

Я вслушивался в эти голоса, и узнавал их, и вздрагивал от свиста пуль, от разрывов снарядов. Голова моя гудела, я почти побежал. Вышел на окраину поселка, пересек широкий луг и тут наконец остановился. Я остановился, и наступила тишина.

Внизу, серебрясь на солнце, плескалось море. Птица пела в кустах, в траве звенели цикады. А у ног моих чернела яма. Это все, что осталось от нашего блиндажа, где погибли девять моих солдат и где я тоже мог остаться лежать навсегда. Все заросло травой и кустарником. Истлели и деревянные ступеньки, которые вели ко входу, да и сам вход едва угадывался, перед ним рос дубок, и в ствол его упиралось осевшее, обросшее мхом бревно. Я дотронулся до него, и оно рухнуло и рассыпалось. А дубок закачался, затряс зелеными своими листьями.

Я повернулся, пошел искать Дом приезжих. Нашел я его не скоро. Это был одноэтажный дом с длинным темным коридором. Коридор был пуст. Кипел титан, из черного репродуктора на стене, шипя, извергалась музыка.

— Есть тут кто? — крикнул я, но мне никто не ответил.

Возле стены стоял обшарпанный диван, я с опаской присел на него, стал ждать, когда кто-нибудь появится. Но никто не появлялся, а в коридоре пахло уборной, от дивана несло пылью, и я вышел на улицу, сел на крыльцо.

Возле крыльца остановился грузовик, из кабины неторопливо вылез высокий, в замасленном пиджаке человек, его молодое красивое лицо несло на себе отпечаток значительности и важности, и я подумал, что он наверняка из местного начальства.

Я не ошибся, потому что шофер высунулся, крикнул с грузинским акцентом:

— Эй, прораб, дорогой, падпиши, пожалста, наряд: малодой, память бабья.

— Язык не распускай, — сказал прораб, подписал наряд и посмотрел в кузов, где робко сидела молодая женщина.

— Вот тепа! Приехали! — крикнул прораб.

— Слезать, значит? — спросила женщина.

— Нет, езжай дальше!

— Так я сейчас, моментом, — проговорила она и уже на ходу спрыгнула на землю.

Грузовик уехал, а лицо прораба стало еще значительнее и еще красивее.

— Жди здесь — соберу вещи, — строго сказал он.

— Подожду, — ласково ответила она и покосилась на меня. Прораб тоже посмотрел на меня, и, видимо, наметанный глаз его сразу определил, что я за человек: есть люди, которые запах начальства, даже чужого, чуют за версту.

— Извините, пожалуйста, вы в командировку приехали? — спросил он. Значительность все еще была написана на его лице, но глаза стали ласковые, а в голосе звучала интеллигентность и кротость. — Уже устроились?

— Нет, не устроился, — ответил я. — Начальство сбежало.

Он хихикнул, будто я сказал что-то очень остроумное.

— А начальство вон, в саду копается. Это уж всегда так — не найдешь. Эй, начальство! Теть Маш! — крикнул он.

— Ну, что тебе? — ответил из-за дома женский голос.

— Оглохла, что ль? Человек, говорю, ждет, соображай.

— Какой еще человек?

— С неба свалилась! Приезжий.

— Господи, да я откуда знаю? Бегу!

— Бестолковая! — сказал прораб. — А вы, простите, не по делам строительства?

— Нет, — сказал я и, чтобы успокоить его, прибавил: — Приехал в море купаться.

— А, курортник. — Он сразу потерял ко мне интерес, обернулся к своей спутнице: — Жди тут смирно, — и прошел в Дом приезжих.

— Строгий! — сказал я.

— Ученый! — почти с восторгом воскликнула она.

Пришла тетя Маша, отобрала у меня паспорт, записала в книгу фамилию, имя, отчество, год рождения, местожительство, должность. И повела в самый конец коридора.

— Комната хорошая, не беспокойтесь, на одного человека. А вот — туалет, умывальник. Клопов и всякого такого у нас нет.

Она ввела меня в комнату, где прораб укладывал в чемодан свои пожитки.

— Свято место пусто не бывает, — сказал он.

— Ты не болтай, ты уезжай, — проговорила тетя Маша, — эта коечка будет ваша. Я белье сменю.

— Будет ваша, будет ваша, прощай, прощай, тетя Маша, — пропел прораб.

— Прощевай! — сухо ответила тетя Маша.

— Сдаю вам в наследство тумбочку и это ложе, — сказал прораб. — Берегите бока. Полгода я пролежал на ней. Теперь буду на перине в горячих дамских объятиях.

— Постыдись, — сказала тетя Маша, ушла!

— Такие моралисты все стали, ужас! А поговорить не с кем. Дыра! Хоть на луну вой! — Прораб запер чемодан, тоже ушел, хлопнув дверью.

Устраиваться мне было нечего, мне хотелось хоть полежать немного, отдохнуть, я снял ботинки, прилег. И вдруг услышал голоса под окном. Говорили две женщины. Одна была тетя Маша, другая — я не знал кто, но голос ее мне был знаком. Он был очень мне знаком. Я почувствовал, как забилось сердце, и понял, кто там стоит под окном.

— Ну, не ругаться же нам, правда? — говорила она, та, чей голос был так знаком мне.

А я лежал, боясь пошевелиться, потому что только сейчас, вновь через столько лет, услышав ее голос, понял, что и не забывал его никогда. Он был ровен, ласков и нежен.