Николай Евдокимов - У памяти свои законы
Она плакала теперь, положив на стол руки, уткнув в них лицо. Я гладила ее волосы. Они были мягкие, как вода.
— Там в бутылке осталось, — сказала она. — Принеси.
Я пошла за бутылкой. Вернулась — она лежит на кровати, спит.
Лежала она на спине, запрокинув голову. Даже во сне лицо ее было несчастным и неспокойным. Губы вздрагивали, в уголках глаз у переносицы никак не могли высохнуть слезы.
Такой я ее никогда не видела. Она, наверно, права — живу среди людей и так мало их знаю. Но люди как черепахи. Одеты панцирем. Какая она, настоящая тетя Паня? Такая? Или та, какой ее все знают в поселке? Та — озорная, певунья. Посмотришь, как она стоит на причале, зачерпывает ведром рыбу из лодки, весело кричит и смеется — самой весело станет. Кто бы поверил, что у нее под панцирем рана кровоточит?
Андрей сидел у костра, смотрел в огонь. Он сказал:
— Спать иди. В сарае сено.
— Страшно.
— Покараулю. Иди.
Я взобралась на сено под самую крышу сарая. Андрей устроился внизу, затих. Вдруг сказал:
— Варя!
— Ну?
— Я люблю тебя.
— И я. Очень. Спи.
В щелях крыши блестели звезды. Мне было хорошо. Не грустно и не страшно. Легко было. Я смотрела на звезды, слушала шуршание леса и думала, что мама должна меня простить. Она поймет и не станет учить меня обкрадывать себя самое, потому что люди не черепахи. Им незачем прятать голову под панцирь.
Я проснулась, будто бы от какого-то прикосновения. Будто бы паучок пробежал по лицу. Или солнечный луч. А может, первый утренний ветер заглянул сюда, под крышу сарая. Я проснулась, увидела, что уже рассвет, и сползла вниз на землю.
Андрей во дворе делал зарядку: раз-два, раз-два.
— Доброе утро, — сказала я.
— Доброе утро.
Раз-два, раз-два. Тело у него бронзовое, мышцы крутые. Раз-два.
Кошка сидела на крыльце сторожки. Умывалась. Подошла ко мне, потерлась о ноги, задрав хвост. Лес звенел птичьими голосами. Дятел стучал. Шишки прыгали с сосен в траву, как лягушки: шлеп, шлеп.
Я засмеялась, сама не зная чему. Ударила легонько Андрея по спине и побежала. Мимо сарая, мимо кустов, через лужок, по высокой траве. Он догнал меня, не поймал. Я запуталась в траве и упала.
Лежала, смотрела в небо. На розовое облачко. На вершины сосен. Андрей лежал рядом. Тихо-тихо было. И никого вокруг — только он и я. Мы одни. В целом мире.
Он приподнялся на локте. Смотрел на меня. От него пахло костром, сеном, хвоей пахло. Все вокруг пахло хвоей. У меня голова кружилась от этого запаха.
Он смотрел на меня. Лицо его будто опухло. И губы словно опухли. Он ниже нагнулся. Они были рядом, его губы, совсем рядом. «Не надо», — хотела я сказать. Но не смогла. Я закрыла глаза. Он поцеловал меня. «Встань, — думала я, — встань». Но лежала. Такого со мной еще никогда не было — я ослабла. «Встань, дура», — думала я. А сама не могла оторваться от его губ. Я не маленькая. Я все понимала. «Мама, мамочка», — думала я, и плакала, и прижималась к нему. Я знала: если это произойдет, я умру, я не смогу взглянуть в глаза маме, я не смогу это простить себе, я умру. Но и от его губ я не могла оторваться. Пусть будет что будет, пусть, пусть. Я прижималась к нему. И мне не было стыдно. Почему не было стыдно? Страшно было, но не стыдно. Я ненавидела его. И любила. Я презирала себя. Но не отталкивала его.
Оттолкнул меня он. Нет, не оттолкнул. Он поднял голову, вдохнул открытым ртом воздух, будто задохнулся, и встал.
Он был лучше меня. Порядочнее. Чище. Я не могла взглянуть на него. У него, наверно, и в мыслях не было того, о чем думала я. Мама оберегала меня от него. Мама его боялась, а он… он лучше меня.
Я поднялась. Ноги были словно не мои. Ватные. Иззябшие. Я поднялась, пошла.
Не обратно к сторожке. А вниз. К тропинке. Домой.
Он шел сзади. Я не видела его. Я чувствовала его. Каждый шаг. Каждое движение. Будто он прикасался ко мне.
Домой. Скорее домой.
Я шла и словно на месте стояла. Казалось, я бегу, как ураганный ветер, а плелась не быстрее улитки.
Я бежала, задыхалась, а Новоморской был где-то так далеко. На краю света! Я падала, поднималась и опять бежала. И чувствовала, что нет у меня больше сил бежать. Но и остановиться не могла. Я не смела остановиться и взглянуть Андрею в глаза.
И вдруг я вспомнила слова, которым давно-давно научила меня мама. Я забыла их, волшебные эти слова. Но однажды они помогли мне преодолеть такой же страшный, бесконечный путь: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Я твердила: «Ноги мои, ножки, будьте легки, ноги мои, ножки, будьте легки». И плакала. Как тогда.
Тогда тоже не существовало времени. Мы с мамой бежали по пыльной дороге, карабкались через горы, чтобы сократить путь. Много часов бежали, а может, и не так много — не знаю. Я устала. Я была исцарапана кустами, исхлестана травой. Мама смотрела жалкими глазами, умоляла:
— Пожалуйста, доченька, скорее, уже недалеко, мы не успеем, он умрет.
Я знала: там, куда мы бежим, умирает мой дед, ее отец. Мне было все равно, умрет он или нет, — я ни разу его не видела. Он никогда не давал о себе знать и вдруг прислал телеграмму, что едет к нам. Мы ждали его в тот день, но утром пришла другая телеграмма, что он заболел, что его высадили где-то из автобуса. И мы побежали к нему. Почему не поехали? Не знаю. Хотя нет, мы ехали на чем-то. А потом бежали. Но я устала, я не могла бежать. Я заплакала и сказала:
— Пусть умирает. Не могу.
— Это рядом, — твердила мама, — рядом. Он должен тебя увидеть. Пожалуйста. Ты беги, ты повторяй: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Это волшебные слова. Они помогут.
Она плакала, она умоляла. И я снова пошла. Шла и твердила: «Ноги мои, ножки, будьте легки». Я кусала губы, но повторяла эти слова. И они помогли мне. Мы дошли. Но мы опоздали — он уже умер.
И сейчас, второй раз в жизни, я твердила эти слова. Но тогда я была маленькая — верила в волшебство. А сейчас не верю уже в сказки. Если бы верила, они бы помогли мне, эти слова. Но я не верила, я только повторяла их. Мне хотелось верить в сказки, но я не верила. А без веры далеко не уйдешь. Я заплакала и села на землю.
Андрей подошел. Тоже сел. Он молчал. Я боялась, что он заговорит. Но он молчал, накручивал на палец травинку — у него длинные пальцы, живые, гибкие — и молчал.
Но молчать бесконечно тоже нельзя, это страшно — молчать. И я сказала:
— Уеду на Братскую ГЭС…
— Патриотично.
— У-у, — передразнила я, — ненавижу.
— Я тоже, — сказал он.
И я испугалась:
— Не шути. Правда?
Странное у него было лицо. Растерянное. Осунувшееся будто. А глаза печальные какие-то. Мне жалко его стало, словно был он маленький, беспомощный, совсем ребенок. Я так отчетливо ощутила эту жалость, что даже горло перехватило.
— Что с тобой?
— Ничего, — ответил он.
— Скажи, ты любил кого-нибудь до меня… так?
Он молчал. Я ждала и думала, что если он ответит «да», я его разлюблю. Сразу. Мне станет противно, и я его разлюблю. Он сказал:
— Да.
— Господи, почему ты никогда не врешь?
Я заплакала, дура. Встала, пошла обратно к сторожке: не все ли равно теперь, куда идти. Он догнал, пошел рядом. И мне не было противно. И я не разлюбила его.
— Ну скажи: ты не любил ее, это случайно было, скажи что-нибудь…
— Это правда случайно было, я ее не любил, правда.
— Тем хуже! Ты просто подлец тогда.
— Нет. Не подлец.
— Похвали себя еще!
Нет, я не разлюбила его. Но все равно что-то произошло: мы уже были другими, и я и он, — я чувствовала это. Но мы не стали хуже, нет. Другими, но не хуже. Жизнь не разложишь по полочкам, я знаю теперь: не разложишь. И никуда от нее не спрячешься. Мне стыдно перед мамой, но все равно она неправа. Все равно неправа.
— Андрей, — сказала я, — мне восемнадцать лет.
— Помню, — ответил он.
Он не смотрел на меня. Он тоже боялся взглянуть на меня, как я на него. Зачем я на него взъелась?
— Ты спал? — спросила я.
— Нет.
— Так всю ночь и караулил меня?
— Да.
Я поцеловала его в щеку.
— Ты хороший.
— Нет, — сказал он.
— Хороший!
Наверху на тропинке показалась тетя Паня. Весело крикнула:
— Эй вы, пропащие! Догоняйте!
И побежала вниз в сторону шоссе. Когда мы ее нагнали, она сказала мне, смеясь:
— Хорошую сказочку я тебе нашептала вчера? А? Сама поверила. Наговорю — слухай!
Нет уж, дорогая, я не глупенькая, не притворяйся.
Нам повезло: на шоссе нас нагнал автобус. А еще через полчаса мы были в Новоморском.
По улице к кладбищу уже тянулась похоронная процессия. Иван Прокопьевич лежал в кузове грузовика. Высоко. Я видела только его бороду. Она шевелилась от ветра. Играл духовой оркестр — колхозная наша самодеятельность. Редкие похороны обходятся у нас без оркестра. Живым бы столько музыки и почестей!
Мама шла впереди. Я встала рядом с ней. Она нахмурилась. На меня не взглянула. Я взяла ее за руку. Она не отняла. Я смотрела на нее. Долго смотрела. Почти плакала. И наконец она улыбнулась уголками губ, пожала мою руку.
