Надежда - Шевченко Лариса Яковлевна
— Все Ваши рассуждения очень серьезные и не совсем мне понятные. А вот если вернуться к простому, бытовому, которое случается каждый день? — осторожно начала я.
— Говори. Позволяю со мной не церемониться. Я не принадлежу к числу снобов, — великодушно улыбнулся педагог.
— Летом со мной казус произошел. Вроде бы ерундовый, а разозлил здорово. Гость к нам из города приезжал. В Обуховку мы с ним к нашим старикам на велосипедах поехали. Конечно, бабушка с дедушкой гостинцев два рюкзака собрали. Яблок ранних очень вкусных насыпали. Я рюкзак на багажник прикрепила, а дядька свой за спину надел. Едем, а он бубнит: «Яблоки мои в твоем рюкзаке побьются». Я послушалась и взвалила его себе на плечи. Дядя толстый, ему проще, а мне рюкзак кости на ухабах долбит. Километров пять терпела. Потом решительно сняла и опять на багажник привязала. Дядька снова начал ныть. А я ему сказала: «Для вас важнее есть непобитые яблоки, зная, что я все шестнадцать километров мучилась, или все же пусть они помнутся слегка? Выбирайте!» Он насупился и молчит. Я все равно его не послушала. Только добавила сердито: «Если вам нужны яблоки, тащите их сами». Конечно, дядька не взял мой рюкзак.
Он тоже не умел приоритеты расставлять? Я ни одного яблока тогда не съела, хотя он оставил нам те, которые немного побились. Тошно на них было смотреть. Вы знаете: он все-таки родителям не пожаловался. То ли пожалел меня, то ли сам задумался над своим поведением? Дети часто неправильно поступают, потому что еще не умеют думать, а взрослые — от плохого характера: зависти, жадности, упрямства. Ребенка за вредность наказывают, а взрослых некому приструнить, — засмеялась я. — Еще один жизненный парадокс меня беспокоит: вот, допустим, спас человек из огня нескольких детей. Конечно, он герой. А другой — сорок лет без единой аварии перевозил на самолете людей. Он тоже герой по моему мнению. Каждый день рисковал. Но о нем никто не помнит. Неправильно это. Обидно мне за таких, никому не известных.
— Похоже, быть тебе педагогом, — задумчиво сказал Ефим Борисович.
— Потому что зануда?
— Потому что кожа тонкая.
— К несчастью, я иногда грублю. Но только после того, как взрослые доведут до полного нервного изнеможения, когда кажется, что уже нет больше оснований терпеть придирки. То там, то сям срываюсь. Взрослые считают, что им можно, а нам нельзя, — обреченно сказала я.
— Ты себя хорошей считаешь?
— Не знаю... Нет, конечно. В душе я мягкая, добрая, снисходительная. Но когда развеселюсь или рассержусь, то затормозить не всегда получается. Мне потом бывает неловко. Но знаете: в этом году я замечаю улучшения, весьма ощутимые перемены. Честное слово! Это прогресс! Я счастлива этим. Знаю, что скромность и воспитанность украшают человека, поэтому очень стараюсь, — без эмоций закончила я.
— Скромность бывает разная. Одна украшает, а другая укрощает человека, — задумчиво произнес Ефим Борисович.
— Как это? — удивилась я.
— Скромный человек, — значит совестливый. Такой не сможет хамить. Но иногда скромность принижает. Она возникает из-за неуверенности в себе. Такая совестливость — не положительный фактор. Она мешает человеку достигать вершин, которых он заслуживает. Поняла?
— Поняла, — выдохнула я. — Мой дедушка Яша сейчас сказал бы, что я веду себя, как наивная навязчивая провинциалка. Попросту — деревня. Скромности не хватает. Но это не из-за самомнения. От любознательности. Это меня немного оправдывает?
— В данном случае на восемьдесят процентов, — улыбнулся гость.
— Спасибо, — обрадовалась я.
— В нашем разговоре ты пытаешься меня «вести»? — мягко предположил Ефим Борисович.
— То есть захватывать инициативу? Нет! Что Вы! С Вами я не сумею, да и не нужно мне это. Я Вас слушать хочу. Увлекаюсь в силу привычки. Я сумбурно бросаюсь из стороны в сторону, как вратарь на мяч. А вот у Вас определенная стратегия и тактика. Вы разговариваете, как в шахматы играете: деликатно ведете беседу к заранее намеченной цели, — сделала я комплимент приятному тонкому собеседнику.
— Да нет у меня цели. Просто с тобой интересно. Такая беседа одинаково необходима и полезна нам обоим. Ты же не скажешь: «Какое горькое разочарование этот пустой, никчемный разговор!» И я тоже.
Я восприняла слова Ефима Борисовича как ответный реверанс взрослого, но все же смутилась и сменила тему разговора.
— Вы в детстве в городе жили, в богатой культурной семье?
— Думаешь, если я пришел в вашу школу в качестве педагога-исследователя, то и в детстве спал, обсыпанный конфетами? Мы жили на Алтае. Отец был секретарем горсовета. Потрясающе умный был человек. Талантливый во всем. На балалайке виртуозно играл. Шел он как-то через подземный переход, остановился, взял у нищего балалайку и давай петь и себе аккомпанировать. Люди деньги стали давать нищему. Представляешь картину: нищий в рубище, а рядом мой отец в белом костюме?!
На меня никогда не кричали, не шлепали. Дети в нашей семье — божества. Так велось из поколения в поколение. Каждое удачное слово или действие ребенка вызывало восхищение родителей. Может, поэтому в два года я уже читал. А моя дочь уже в год научилась. Хвалить и обожать — особенность нашей семьи.
— А в нашей — очень боятся испортить похвалой, чтобы не зазнались. Все, что мы делаем с братом, воспринимается как должное, естественное, необходимое, за которое не надо платить особым вниманием. Ты должен, ты обязан — вот и все, — с детским вздохом пожаловалась я.
— Я видел в своих родителях порядочных, достойных людей. Отец даже врагам ничего плохого не делал. Жил по принципам добра. В этом была его мудрость. Таковы мои корни, таково мое ядро. Я рос в семье, бесконечная доброта которой формировала мой внутренний мир, мои устои. Оскорбительными словами не бросались. Отец, если сердился, то уходил и не разговаривал. И мое прозвище в семье — «мирняк».
— Добрым людям труднее живется? — спросила я нерешительно, с волнением ожидая ответа на очень важный для меня вопрос.
— Говорят, так. Но это если доброта поддельная. Добрым если не проще, то хотя бы легче. А вообще, злому труднее. Злой все время борется, гадости делает, бесится.
— А может, злой удовольствие в этом находит? У моего дедушки Яши такая старуха-секретарь была. Романы можно писать о ее пакостях. Дед говорил, что она мастерски владела своим хобби, не знала себе равных по части сплетен. И при этом имела изысканные манеры. А меня она больше злила, чем забавляла. За глаза я называла ее Агата Кристи в области разрушения семейных отношений. Она сплетнями счастлива была, — загорячилась я, вспомнив не такое уж далекое прошлое.
— Такие люди — редкость, — успокоил меня гость. — Для моих родителей работа главной была. В моей памяти отец остался в основном голосом уставшего человека.
Мама работала в детском доме воспитательницей. Дети звали ее «лиса». Умела она выйти из любой трудной ситуации. Когда отец погиб, мы с мамой остались одни. Если она дежурила, мне часто приходилось ночевать в детдоме: мама боялась оставлять меня дома одного.
— Вы тоже считаете, что детдомовские дети — жуткие вруны? — остановила я собеседника.
— Да что ты! Они фантазеры! Придумывают себе несостоявшуюся жизнь! Для них фантазии — мир спасения души. Я видел, как честны и благородны они в коллективе. Не предадут, на свалят свою вину на другого. Мужественно выдержат заслуженное наказание.
В раннем детстве я был заласканным маменькиным сыночком. Мама души во мне не чаяла. Находясь среди детдомовских, я стал лучше понимать жизнь, научился свободно общаться с детьми и взрослыми. Прошел хорошую школу. Ребята сначала меня посчитали «подсадной уткой», думали — нарочно оставляют ночевать. Вскоре убедились, что я не такой.
Знаешь, был такой случай. Голодно ведь было не только в семьях, но и в детдоме. Наиболее смелые ребятишки воровали на колхозном поле картошку. Весь куст не выдергивали, а подкапывали с одного боку и вынимали по две-три картофелины. Потом нанизывали на проволоку и коптили в трубе, так как отопление было печное. А перед сном ужинали картошкой. Кто-то из колхозников заприметил ребят и пожаловался руководству детдома. И вот появляется моя мама в группе и назидательно так говорит:
