Свет в конце аллеи - Носик Борис Михайлович
Железняк внимательно осмотрел его старую курточку, худое, беспокойное лицо. Безлошадный крестьянин. Он не может говорить ни о чем, кроме покупки лошади, кроме обзаведения.
— Чем ты раньше занимался? — спросил Железняк.
— Конечно, физфак, инженером был в Вильнюсе. Но все-таки эти «сан-марко» тоже неплохие, хотя они и польские…
— Неплохие, — рассеянно согласился Железняк. Вон Юрка вылезает из лифта. Боже, что он на себя напялил, опять ему дани в дорогу одно старье…
Железняк встал, махнул рукой литовцу.
— Может, еще попадется «кабер» подешевле, — сказал литовец ему вслед. — Не все же сразу, правда?
Железняк с Юркой вышли на каменное крыльцо и увидели снежную площадь перед отелем. Она была праздничной и многоцветной. Пестрели под солнцем курточки из парашютного шелка и других неведомых материалов, легких, ярких, влагоотталкивающих. Еще отчаянней пестрел мохеровый базар, где торговали местные женщины.
— Туда? — Железняк показал на кресла, уходившие в гору.
Но Юрка, безошибочно отметив нетерпение Железняка, сказал равнодушно:
— Сперва погуляем просто так. По земле. Главное — земля.
Хитрый, бестия. Земля — это было его, Железняка, слово, выбранное им за неспособностью подобрать другое, которое бы обозначило этот постыдно обожаемый им мир — его леса, и луга, и моря, и реки, и горы, и Гору, — обозначило бы его, Железняка, мир в противоположность тому, который казался ему и пустым, и пустячным, и враждебным, зато был сейчас так привлекателен для Юрки — мир войны и дипломатии, промывания мозгов и толчения воды в ступе, мир тщеславных поисков, тщетной имитации этой вот красоты и всего, что так ценилось в новом Юркином доме, а также мир спекуляции, мир предательства и вражды, которые чудились сейчас Железняку в асфальтово-панельной пустыне города. Железняк чувствовал, что найденное им слово не тянет на столь всеобъемлющую интерпретацию, однако слово нравилось ему, и Юрка уже подметил это со своей враждебной наблюдательностью…
— По земле так по земле, — сказал Железняк.
Что ж, это было совсем не худо — гулять с сыном по земле… Они взялись за руки и пошли прочь от Горы и базара, по вчерашнему лесному проселку, в сторону шоссе. Лед подтаял, снег стал рыхлым, идти было легче, чем вчера. Лыжники тянулись к Горе от соседних баз и отелей…
На рлзвилкс, рядом с кафе высокий горбоносый человек мыл новенькую черную «Волгу»
— Машина местная, — сказал Юрка, любивший разгадывать номера.
— Наверняка, — кивнул Железняк. — Начальство в кафе сидит.
Горбоносый человек внимательно осмотрел Железняка, сказал спокойно, с достоинством.
— Зачем начальство? Это моя машина.
— Собственная? Ого! — сказал Юрка. — Дороже, чем наша.
Железняк промолчал. «Наша» — это была «их», из нового Юркиного дома, из другой его жизни — с машинами, взрослыми посиделками и вернисажами…
— Я переплатил, — доверительно сказал горбоносый человек, и Железняк понял, что чем-то он все же заслужил доверие своего мусульманского сверстника. Может, дело в Юрке — очень уж располагают к себе его блестящие глаза, его любопытство, его всезнание. Нет сомнения, что человеку этому хочется, чтоб мир узнал о его машине, о его благосостоянии, однако важно и то, что они с Юркой заслужили его доверие. Приятно, что они оба, вдвоем, — может, даже их фамильное сходство заметно, а может, у Юрки отцовский дар легко сходиться с людьми.
— Большие деньги, — сказал Юрка.
— Я истопник в отеле, — сказал горбоносый. — Три ставки имею — раз, в кафе одну ставку — два. Но это не главное…
Он внимательно посмотрел на Железняка и сказал:
— Главное — это шерсть. Жена вяжет, дочка вяжет. Каждый день до обеда жена на базар ходит — сто рублей есть.
— Каждый день сто рублей! — восторженно воскликнул Юрка.
— Обязательно, — сказал горбоносый человек и стал снова поливать из ведра свою блистающую машину. Ее черные полированные бока отражали сосны, сугробы, стеклянное кафе, Гору…
— А где ваши бараны? — спросил Железняк.
— Там, — человек обтер руки и махнул куда-то в высоту, на Гору или за Гору. — Все там. И бараны и люди…
— Главное — это Гора, — догадался Железняк.
Горбоносый кивнул смиренно и молча обратил взгляд к Горе.
Железняк перехватил этот взгляд и увидел в нем не восторг почитателя природы, не озабоченность эколога, не умиление эстета и не вожделение горнолыжника, а почтительную серьезность, смешанную со страхом и благодарностью.
И рассеялось внизу племя, и еще племя, а над ними — Гора. И послали Мы на них ветер шуршащий в дни ненастные, чтобы дать им вкусить наказание позора в ближайшей жизни…
— Завидую вам, — сказал Железняк, и горбоносый человек принял это как должное.
Он сунул руку в окошко своей машины, взял с сиденья яблоко и протянул его Юрке. Железняк смог оценить этот подарок, потому что на мохеровом базаре яблоки тоже шли втридорога. Яблоки тут были привозные. И вообще, это тебе не кишлачный Таджикистан, а курортный Кавказ…
Они шли назад по лесной дороге, к сверкающим склонам Горы.
«Вот он и достиг, этот кавказский человек, всего, за что борются трудящиеся планеты и чем хвастаются нетрудящиеся… — думал Железняк. — У него большой дом. И в доме — еда, мясо и японский магнитофон «Сони». В гараже его — машина, самая большая на всей улице. И деньги на книжке. Их будет еще больше…»
— Вот видишь, ты позавидовал, когда увидел «Волгу», — мстительно сказал Юрка. — А говорил, что не завидуешь машинам. Не надо говорить.
— Не надо… — согласился Железняк. — Никогда не надо говорить.
Они постояли немного у подножия Горы, наблюдая, как лыжники, закончив долгий спуск, лихо тормозили на виду у зрителей. Еще полные возбуждения, они победоносно оглядывались, все еще переживая и свои ошибки, и свои взлеты, и свои падения. Железняк хорошо знал это чувство, и он улыбался им заговорщически, а они отвечали на его улыбку и даже подходили к нему иногда.
Очень уж хотелось им рассказать кому-нибудь, что случилось только что на южном склоне, и какой был сегодня снег, и как обнажились бугры, и как плохо держал канат…
Румяный парень в ладной серой курточке рискованно закантовалси под самым носом у Юрки и дружелюбно сказал:
— Не боись, друг. Еще такого не было, чтоб меня занесло.
— Не зарекайся, — сказал Железняк.
— Это точно, — сказал румяный. Он улыбнулся счастливой, детской улыбкой и, стянув перчатку, протянул руку Железняку, потом Юрке. — Коля. А вы? Тоже из Москвы? Отлично. В этот заезд пошли москвичи, ленинградцы, а то все Украина была, профсоюзная, путевочная. На каком этаже? На шестом? Мы тоже на шестом. Заходите к нам в шестьсот седьмой, трехместный. Преферанс любите?
— Это как? — оживился Юрка. — Я очень люблю в дурака.
— Можно и в дурака, — сказал Коля. — Обед там скоро? Быка бы сейчас съел…
Он побежал к лыжехранилишу, громко стуча ботинками.
— Интересно все же посмотреть, как они играют в карты, — сказал Юрка.
— Посмотрим, — ответил Железняк. — Шестьсот седьмой, трехместный.
Озабоченно подъехал литовец. Потоптался возле них, сказал Железняку жалобно:
— Вот это как раз и есть польские «сан-марко». Про которые я вам говорил. Мне кажется все-таки, что пластмасса у них не такая прочная, как на «кабере». А так выглядят они хорошо, правда?
— Правда, — сказал Железняк.
— Тут есть один американский лыжник, — сказал литовец. — Он ногой — бац, и крепление само защелкивается, даже спину не надо сгибать. Маркер у него срабатывает просто отлично. Но он не продает, ребята уже спрашивали. А мне ведь еще за ботинки надо деньги отдать.
— Отдашь, — сказал Железняк. — Все у тебя будет.
Подошел высокий чернявый парень, строго взглянул на литовца:
— Группа твоя где? Бегом! Ты сегодня дежуришь.
Отправив литовца в столовую, он сказал:
— Две недели не вставал на лыжи. Некогда: всем укажи, всем покажи.
— Старший? — понимающе кивнул Железняк.
