Татьяна Булатова - Мама мыла раму

Катька внимательно следила за материнской речью: пока стыдиться было не за что. Антонина продолжала:

– Ты тоже наша семья. И прости меня, Ева…

– Да что ты! – в который раз прослезилась юбилярша и потянулась к Антонине Ивановне.

«Началось!» – заволновалась девочка и с надеждой посмотрела на потешного ювелира.

– Послушайте, Тоня. Вы меня, конечно, извините, но, может быть, в вашу семью требуется мальчик? Я мог бы вам подойти. Ты не возражаешь, молчаливое дитя?

Катька с готовностью подтвердила свое согласие.

– Кстати, девочки, а почему у юного создания не проколоты уши? Что, в нашей семье нет достойного ювелира? Ева, мне стыдно за тебя… Я тебе подарил серьги, когда ты лежала в колыбели. Семья хотела, чтобы Ева была красивой. Ты что, – поинтересовался ювелир у Антонины Ивановны, – не собираешься отдавать девушку замуж?

– Этой девушке, между прочим, нет и тринадцати.

– Я вас умоляю, – застонал Пташник. – Кому это мешает?

– Александр Абрамович! – заорали обе женщины и повскакивали с мест. – Прекратите ваши дурацкие намеки.

– Какие же это намеки? – не согласился с диагнозом Пташник. – Это чистая правда. Ты поняла меня, детка? – обернулся он к Катерине.

Та ничего не поняла, но из вредности поддержала ювелира и обещала ему быть умницей.

Александр Абрамович Пташник вскоре совсем опьянел, чем не на шутку рассердил Еву Соломоновну Шенкель.

– Я вызову вам такси, невозможный пьяница.

– Я без сопровождения не езжу, глупая Евка.

– Тогда уже спите здесь, у меня на глазах.

– Я буду стесняться, Ева, – по-стариковски кокетничал Пташник. – У меня бледное тело и дряблые мышцы.

– Не трогайте свои мышцы, развратный старик, – погрозила ему Ева Соломоновна.

– Не бойся, деточка, со мной ты в полной безопасности, – пообещал Александр Абрамович и дал уложить себя на стародевичью кровать, доставшуюся тете Еве от папы Соломона и тети Эсфирь. Аура семьи Шенкель мгновенно окутала уставшего от жизни и юбилейного куража ювелира, и он быстро захрапел. И никто не обиделся на шебутного старика, потому что даже его храп оказался способен повышать настроение.

– Не сердись на него, Тоня, – извинилась Ева Соломоновна. – Пожилой человек, быстро пьянеет.

– А дети у него есть? – поинтересовалась Катька, проникшаяся симпатией к ювелиру.

– Нет, Котя. Один как перст: ни детей, ни плетей. Всю жизнь его знаю – ни с одной женщиной не видела, – по секрету призналась тетя Ева.

– Может, он того? – предположила Антонина Ивановна.

– Ничего не того, – вступилась за Пташника Ева Соломоновна. – Он, между прочим, мою маму любил, всю жизнь.

– Ты ничего не путаешь, Ева? – засомневалась Самохвалова.

   – Нет, не путаю.

– Так она ж намного старше его была.

– Не так уж и намного: всего на три года. Просто она умерла рано.

– Тогда почему же он ее «тетя Эсфирь» называет? Они ж почти ровесники!

– До сих пор маскируется. Думает, что я ничего не знаю.

– А она что? Тоже его любила?

– Она папу любила. И знать никого не хотела, хотя он и был старше ее на двадцать один год.

– Ты никогда мне об этом не рассказывала, Ева, – покачала головой Антонина Ивановна.

– Я тебе много чего еще не рассказывала, Тоня, – призналась Главная Подруга Семьи и пересела поближе к Катьке. – Кстати, серьги – с меня.

Ева Соломоновна подошла к своему секретеру, медленно повернула ключ, словно саму себя проверяя на искренность, достала знаменитый ларец и поставила его перед девочкой:

– Выбирай! Какие нравятся?

Катька зажмурилась при виде сокровищ и беспомощно посмотрела на мать.

– Даже не думай! – одернула дочь Антонина и погрозила пальцем.

– А ты не мешай, Тоня. В конце концов, это у меня сегодня юбилей. Хочу – казню, хочу – жалую. Выбирай, бат, – подбодрила Ева растерявшуюся девочку.

Антонина Ивановна в это время сидела молча и сверкала глазами. Ей хотелось вскочить, отодвинуть дочь в сторону, погрузить руки в шкатулку, чтобы наконец-то потрогать ее содержимое и выбрать то, что нужно, – красивое и дорогое.

Катькиным выбором мать осталась недовольна: уж больно мелкие были сережечки. Зато Ева выбор девочки одобрила и положила серьги в красную бархатную коробочку:

– Хороший у тебя вкус, Котя.

«О-о-очень!» – съязвила про себя Антонина, но виду не показала.

– Балуешь ты ее, Ева.

– А как же, – согласилась Главная Подруга. – Она же у меня одна…

Эта фраза Антонине Ивановне совсем не понравилась. Настроение резко испортилось. У Самохваловой возникло чувство, что она что-то потеряла, только вот что, никак понять не могла. Знала, что нечто важное, а слов для его обозначения не находила.

Потом дружно убирали со стола, Ева все время жаловалась на сломанную руку и проклинала мартовский гололед, Антонина мыла посуду, Катька примеряла сережки, прикладывая их к нетронутому иглой эскулапа уху, а Пташник игриво храпел, все время напоминая о своем присутствии.

Вызвали такси (все-таки небезопасно) и молча уселись на диване, каждая размышляя о своем. Вдруг Антонина Ивановна подскочила, как ошпаренная, и схватила подругу за здоровую руку.

– Господи, Ева! – кричала она. – Подарок! Подарок же я тебе не подарила. Так разволновалась, что не подарила по-да-рок! Стыд-то какой, Катька! И ты молчишь! Где моя сумка?

Антонина побежала в прихожую, вернулась с сумкой и стала судорожно переворачивать ее содержимое. Нащупав нужное, Самохвалова успокоилась и протянула Еве сберкнижку.

– Вот. Немного, но зато от души.

Глаза Евы Соломоновны вновь увлажнились, и она поблагодарила подругу, посетовав, что глупости все это, что лучший подарок для нее – это когда все пришли, и время нашли, и побыли, и слова добрые сказали…

Наблюдая в ожидании такси за творящейся суетой, Катька почувствовала, что устала, что волнений на сегодня слишком много и от чужих слез ее уже подташнивает, и вообще – юбилей удался на славу: один храпит, другие плачут, поэтому – пора домой.

Проводив гостей, Ева Соломоновна распустила волосы и начала стелить себе на диване, перебирая в памяти все детали своего юбилея. Пожалуй, она была счастлива в свои пятьдесят пять лет так, как не была счастлива ни в двадцать, ни в тридцать… Отходя ко сну, она не просила у Бога ни долгих лет жизни, ни крепкого здоровья. Она засыпала с чувством полной уверенности, что еще погуляет на Катькиной свадьбе и даже, вполне может быть, к своим ста годам сохранит трезвый рассудок. «А дальше посмотрим», – подумала Ева и захрапела слаженным дуэтом с Александром Абрамовичем. С днем рождения!

* * *

От Адровой муж ушел к молодой. Теперь вся ядом изойдет. А что? Мужика ее понять можно: кому ж с такой змеей жить понравится. А Татьяну все равно жалко. Нормальная она баба, хоть и злая, конечно. Сколько лет уж с ней вместе работаем, привыкла.

Сволочи они все-таки, сволочи. Я так считаю: один раз женился, детей сделал, и все. Больше никаких. Таблетки там или вообще перевязать, на хрен. А то хорошо устроились: с женой жизнь прожили, попользовались, она постарела – не красивая, не стройная, так – обыкновенная женщина за пятьдесят. И давай – к молодой пристраиваемся.

Я понимаю – вдовец, как Петя. Жены нет – люби, сколько хочешь. А то нате: вторая молодость – новая семья.

Вообще никто не нужен! И не уйдет, и не обидит. Жизнь вот только проходит: год-другой – и старуха. Вот только Евин юбилей отметили, как май уже. Лето скоро.

Антонина Ивановна после примирения с Евой стала задумываться о жизни чаще, чем обычно. Ход ее мыслей поражал своей прихотливостью. Сначала она корила себя за то, что всю душу вложила в дочь, обделив сына. Поставив перед собой цель – воссоединить всех Самохваловых, – Антонина выбрала, как ей казалось, наиболее логичный путь, уверовав, что путь к сердцу сына лежит через заботу о внучке.

Антонина Ивановна примеряла на себя роль бабушки. Для этого велась предварительная работа, целиком и полностью состоящая из телефонных переговоров.

– Боря, – печально произносила Самохвалова. – Как у тебя дела, сынок?

Боря на том конце провода пугался и закрывал нижнюю часть трубки рукой, чтобы на вопросительный взгляд жены прошипеть: «Ма-а-ама».

Невестка Нина подпрыгивала от любопытства и периодически прикладывала свое ухо к трубке, из которой доносилось: «Не звонишь чего-то», «Мог бы узнать, как у нас с Катькой дела», «Или обидела чем?», «Что бы папа сказал, узнай он…»

Боря, как две капли воды похожий на отца, с ранними залысинами и уродливыми очками с толстыми линзами, слушал мать, изнемогая, а потом говорил:

– А ты чего хотела-то?

Антонина вздыхала и приглашала в гости, «да ну, в какие гости, ДОМОЙ». Подслушивающая Ниночка отрицательно мотала головой так старательно, что со стороны напоминала китайского болванчика на сквозняке: «Без меня!»