Татьяна Булатова - Мама мыла раму

Утро наступило неожиданно: ослепительно солнечное, как заря новой жизни. Паковали чемодан, уговаривали друг друга дружить домами, назначали сроки грядущей встречи, суетились, смеялись, снова суетились. Катька, словно во сне, бродила по огромной квартире, разыскивая то зубную щетку, то затерявшиеся тапочки, то пропавшую расческу.

Добирались до вокзала в молчании и тайной надежде: быстрее бы все закончилось. Последние объятия, неискренние поцелуи.

– Приедешь еще? – формально интересовалась тетя Лиза, заглядывая в туманные Катькины глаза.

– Приеду… – обещала девочка и с надеждой смотрела на проводницу, строго допрашивавшую, есть ли провожающие в вагоне.

– Приезжай, – в сотый раз приглашала Елизавета Алексеевна, считающая минуты.

– Посмотрим, – вмешалась Антонина и махнула рукой: давай иди уже, долгие проводы – лишние слезы.

Когда поезд тронулся, Катька замурлыкала.

– Ты чего? – поинтересовалась мать.

– Домой хочу, – пояснила девочка и забралась на верхнюю полку.

– Завтра уже… – проговорила Антонина и с облегчением вытянулась у себя, внизу.

Елизавета Алексеевна в дурном настроении спустилась в метро, в дурном настроении добралась до дому и впервые не обрадовалась счастливому сыну, торопливо чмокнувшему мать в щеку.

– Проводила?

– Мог бы и приехать.

– Чего я дома не видел?

– Неприлично.

Андрей не стал развивать подсказанную матерью тему и скрылся в комнате, пытаясь продлить свое зыбкое счастье, вспоминая ту, чей портрет красовался на самом видном месте, вселяя надежду на прекрасное будущее в переделкинском лесу. Юноша вожделенно нагнулся над снимком, дабы поцеловать в уста любимую, но тут же отпрянул. На фотографии Катькиной рукой были выцарапаны гусарские усы и емкое слово «ДУРА».

– Ма-а-ама! – завизжал, захлебываясь яростью, двухметровый молодой человек.

Елизавета Алексеевна молниеносно отреагировала на призыв сына, но не смогла унять торжествующего смеха. На фотографии она прочла то, что сама пыталась сказать Андрею последние два месяца, но сын не желал ее слушать. «Есть на свете справедливость!» – возликовала Андреева и зауважала маленькую женщину по имени Катя с гордой фамилией Самохвалова.

* * *

У Наташи Неведонской брат застрелился. С ума сойти. Мама говорит, у них вся семья такая: неполноценная и психованная. Если бы мой брат застрелился, я бы плакать не стала. Но он не застрелится, пока не отнимет мою квартиру и все мамины деньги на похороны. Он – кулугур. Так тетя Шура сказала, когда мама плакала.

Главное, из-за меня она не плачет. А из-за Борьки – пожалуйста: он ее не любит! Да он никого не любит, кроме своей Нины-пианины… Чего плакать? Говорит мне, главное, все время: если со мной что-то случится, Борьку не слушай, сберкнижку отдай – и все. Это нормально? Сиди теперь и жди, пока с ней что-нибудь случится.

Пашкова говорит, что похороны – это не страшно. А если страшно, не смотри просто, и все. Это что же, с закрытыми глазами все три дня ходить? Вот интересные все-таки люди: то у них юбилеи, то у них поминки. Вот неужели нельзя: юбилеи-юбилеи-юбилеи… а потом – один раз поминки, лет в сто.

Что за жизнь такая пошла невозможная: сидишь у окна годами, и ничего не происходит, только дети у других рождаются. А тут неделю тебя нет – и здрасте: кто стреляется, кто умирает, у кого любовь вдруг или юбилей.

У Женьки собаку украли. Ужас, конечно. Теперь Батырева на улицу совсем не выходит: читает и плачет все время. Сказала, что дали объявление о пропаже, но никто не звонит. Один раз только – но там болонка. Ну не идиоты? Болонку от эрдельтерьера отличить не могут!

Тетя Шура радуется. Говорит, эта овца все подъезды обгадила. Слава богу, что пропала.

– Не пропала, а украли, – поправляла Главную Соседку Катька.

– Какая разница: мир не без добрых людей. А то ведь ужас! Все стены в подъездах расписаны, вонь страшная, дерьмо по углам.

– Это не Рена! – защищала девочка чепрачную овцу.

– Много ты знаешь! – вмешивалась Антонина.

– Я знаю, – отстаивала собачью честь Катька. – Это же не кошка, по подвалам бегать.

– Поговори еще! – грозила пальцем мать и уводила соседку на кухню, тщательно закрывая за собой дверь.

Говорить было не о чем: Катя жалела Женьку, наотрез отказавшуюся гулять по маршруту боевой славы: стадион – косогор – изрытое рытвинами поле. Теперь изредка бродили вокруг Катькиной школы: читали надписи на ее стенах и поражались тому, что жизнь проходит мимо. Один раз с ними гуляла Пашкова, добровольно взявшая на себя обязанности дешифровщика.

– Ворот – это Воротников, – небрежно произносила она фамилию, которая ни о чем не говорила ни Батыревой, ни Самохваловой. Не вызвав ожидаемой реакции, Пашкова поясняла: – Весь дискач на нем.

Катька по-бараньему смотрела на одноклассницу и глупо переспрашивала:

– Что-о-о-о?

– Господи, Самохвалова! – закатывала глаза Пашкова. – Какой ты ребенок. Он в школе дискотеку ведет: у него все записи достать можно. Не бесплатно, конечно, – добавила она со знанием дела.

– Продает, что ли? – поинтересовалась пришлая Батырева.

– Ну… – протянула Пашкова. – Пацаны покупают… А девки (от этого слова Женьку передернуло) это… сама понимаешь…

– Что? – заинтересовалась Батырева.

– Ниче… – скривилась Пашкова и покрутила пальцем у виска.

Шли дальше: на когда-то белых силикатных кирпичах на уровне человеческого роста не было живого места – все было испещрено магическими формулами гормональных химических соединений (+, =, «любовь»), именами любимых, возлюбленных и чьих-то врагов, лозунгами типа: «Офицерье – сила, сараи – чмо», «Скоро лето», «Сонькина – давалка», «Горлач – жирная свинья» и т. д.

Большой процент надписей был адресован учителям школы – их читать было неинтересно, и так все ясно. Иногда навстречу прогуливающимся попадались компании старшеклассников, и тогда Пашкова смачно сплевывала сквозь зубы и выпускала какое-нибудь ругательство. В чем в чем, а в этом Катькина одноклассница разбиралась гораздо лучше, чем в нормах русского литературного языка.

– Приду-у-у-рки, – называла она отличников и с презрением смотрела на Самохвалову.

Катька краснела и брала Батыреву под руку, не решаясь оборвать пламенные речи одноклассницы.

– Я домой! – объявляла Женька, противясь неприятному соседству. – Уроки.

– У Женечки уроки! – саркастически восклицала Пашкова и подхватывала под локоток идиотку Самохвалову.

– У меня тоже, – признавалась та и перебегала на Женькину сторону.

– Ну-ну, соски, – объявляла свой приговор Пашкова и разрешала девочкам удалиться.

Батырева не выдерживала и надменно спрашивала Катькину одноклассницу:

– Слышь, Пашкова, опять на ночь «Три поросенка» будешь читать?

Самохвалова робко хихикала, наблюдая за схваткой титанов, дальновидно пытаясь сохранять нейтралитет.

– Поговори еще! – грозно парировала Пашкова, не зная, что противопоставить ехидной Женьке.

– Напугала! – не по-доброму улыбалась Батырева и прокладывала курс к дому.

– Попей молочка на ночь, дочка! – орала рассвирепевшая Пашкова, а Катька сокрушалась, что нет собаки, которая бы сейчас взяла и загрызла эту дуру.

Отдав должное тайным чаяниям, Самохвалова дергала одноклассницу за рукав и дипломатично прощалась:

– Ладно, Лен, пока.

Пашкова, сменив гнев на милость, хлопала Катьку по плечу и высокомерно благословляла:

– Иди уже, детка.

И Самохвалова неслась к дому с мечтой об одиночестве.

Не тут-то было! На смену Главной Соседке являлась Вновь Главная Подруга с юбилейным рублем в кармане. Вообще-то Катька порадовалась воскрешению тети Евы в опустевшем пантеоне богов семьи Самохваловых. Жизнь приобрела прежний темп и порядок: полуторачасовые телефонные разговоры каждый день, воскресные обеды и хорошее ровное настроение матери. Самое главное, кроме Евы, никто больше не появился. Будем надеяться, и не появится, будь он трижды генерал-майор или профессор.

– Давай не позволим разбить нашу дружбу посторонним людям, – предложила Ева Соломоновна Шенкель главной гостье на своем юбилее.

Праздник, конечно, вышел еще тот. Кому рассказать – со смеху умрешь. За столом – компания Льюиса Кэрролла: мышь Соня, Сумасшедший Шляпник, Мартовский Заяц и Алиса. Алиса – это, конечно, Катька, обряженная матерью в честь Евиного юбилея в идиотское платье с рюшками. На голову – бант. Пришлось терпеть, потому что «значительный момент». Из-за этого дурацкого капронового банта ни одна шапка на голову не лезла – в подъезде прикрепляли.

Антонина Ивановна по случаю нацепила на себя фетровую шляпу с большими полями, из-под которой торчали рыжие кудри. Внешне она напоминала городскую сумасшедшую из числа бывших актрис драматического театра.