Катрин Панколь - Я была первой

Я раскрыла тебе объятия, и мы упали на постель.

Я проснулась от энергичного стука в дверь.

Стучали уже давно – я не сразу пришла в себя, открыла глаза и поняла что происходит.

Легонько тебя подвинув, я объяснила, что стучит мой брат, что я ему звонила – хотела уехать, потому что мне было страшно…

– Зачем? – удивился ты. – Ты же знаешь, что я ни­когда не сделаю тебе ничего плохого.

Я напялила футболку и джинсы, чтобы брат не догадался, что я прямо из постели.

Я открыла дверь и увидела брата. Он стоял на по­роге, долговязый, с мотоциклетным шлемом под мышкой. Он внимательно меня изучал, хотел удос­товериться, что я не пострадала серьезно, пробежал взглядом по ногам и рукам, по губам и шее. Он ис­кал следы побоев. Я тихо сказала:

– Мы помирились…

– Ты хочешь сказать, что я проделал весь этот путь зря?

– Нет. Ты доказал, что любишь меня, и это самый ценный подарок на свете.

– Почему ты вечно требуешь доказательств?

Он вошел в дом, расстегнул куртку, положил шлем на стол, взъерошил волосы и спросил, не пред­ложу ли я ему пиво. Дома я всегда держу в холодиль­нике запас пива, специально для него. Я покупаю в Монопри упаковку на двенадцать банок и храню их для братика. Никто другой не имеет права к ним при­касаться, никто. Я пошла на кухню и обнаружила в холодильнике поллитровую бутылку.

Он открыл ее, выпил залпом, на верхней губе осе­ла белесая пена. Я взволнованно смотрела на брата.

– Покажешь мне своего мучителя? – спросил он. Мы втроем выпили кофе.

Они почти не говорили друг с другом, только об­менялись самой общей информацией, едва шевеля губами. Каждый из них носил в себе мой образ и со­вершенно не хотел им делиться. Я чувствовала себя лотом на аукционе. Мне не хотелось притворно сме­яться и задавать глупые вопросы. Тут поднялся ветер, и брат сказал, что ему пора.

Я проводила его к мотоциклу, подала шлем, подставила щеку для поцелуя.

– Он мне не нравится, – сказал брат.

Я поцеловала его в шею, прошептала:

– Тебе никогда не нравятся мужчины, с которыми я встречаюсь.

– Он выглядит неестественно…

– В каком смысле?

– Береги себя…

Я махала рукой, глядя ему вслед.

Я не хотел ей навредить. Просто моя любовь к ней была слишком сильна, заставляла срываться с места, так что я иногда терял над собой контроль.

Я хотел быть воплощением ее судьбы, вернуть ее на путь истинный, помочь обрести себя, чтобы она, наконец, научилась себя любить. Она была королевой, моей королевой, и при этом полагала, что ничего не стоит, обращалась с собой как с кучкой хвороста, чье предназначение гореть на потеху другим.

Я не хотел ее переделывать, я хотел, чтобы она вернулась к своим истокам, вновь стала той прони­цательной маленькой девочкой, которая все кругом замечала, которая слишком рано поняла как устро­ена жизнь, чтобы она вновь обрела ту неистовую силу, тот дар предвидения, ту отвагу, которую у нее отняли будто кукольную одежду.

Ей пришлось наспех облачиться в груду лохмо­тьев и притворства, чтобы спрятаться, забыть свой стыд, забыть как больно ее ранили. Грубое равноду­шие людей выбило ее из колеи.

Я хотел, чтобы она позабыла случайных муж­чин, смотревших на нее походя или не смотрев­ших вовсе, приключения, оставлявшие горький привкус во рту, неприятные эпизоды, которые она прятала за маской стойкого маленького солдатика. Я видел ее такой хрупкой, такой беспомощной, ли­шенной точки опоры, вынужденной играть чужие роли, теряя в них себя, роли испуганной малень­кой девочки и искушенной развратницы, заикаю­щегося подмастерья и многоопытного бригадира. Я не хотел ничего в ней менять. Я хотел, чтобы она лучше узнала саму себя, обрела внутреннюю гар­монию, отбросила маски и страхи.

Я понял это с нашей самой первой встречи. Я ви­дел как она несется сломя голову, готовая отдаться первому встречному, лишь бы только он рассказал ей о ней самой, помог ей поверить в себя. Она жадно ис­кала того, чей нежный взгляд поможет ей воспроиз­вести себя заново. И этим взглядом оказался мой. Я готов был ей помочь. Моих сил хватило бы на двоих.

От этого и зародилась во мне неуемная страсть, порою заставлявшая терять над собой контроль.

Я хотел, чтобы она была совершенной, достой­ной себя самой, достойной нашей любви.

Мы решили больше не ездить в ресторан.

Мы отправились за покупками в ближайший городок, чтобы поужинать дома.

Ты готов был скупить целый магазин, и я смеялась над твоим зверским аппетитом. Ты попросил красного вина, и белого, и розового, и шампанского. Лосося, лаврака, морских языков, устриц, букцинумов, литорин, розовых и пильчатых креветок. Камамбера, реблошона, ливаро, канталя, шаурса, бри, грюйера, козьего сы­ра и овернского с плесенью[24]. Цикория, салата, шампи­ньонов, томатов, кабачков, брюссельской капусты, моркови, лука, чеснока и диких трав. Белого хлеба, чер­ного, развесного, хлеба с изюмом и хлеба с орехами…

– Когда мы успеем все это съесть? Нам же завтра уезжать!

– По крайней мере, будет из чего выбирать! У тебя будет выбор как в ресторане.

– Ты сумасшедший, абсолютно сумасшедший. Заднее сиденье уже буквально ломится от яств, а ты упорно продолжаешь нагружать корзины паште­тами, мясными консервами, свежими булочками, сме­таной, курятиной, дюжинами яиц. Я мысленно пред­ставляю что бы сказала моя мать с ее вечным бормотанием «расход-приход». Подобное расточи­тельство привело бы ее в бешенство. Она бы так уста­вилась на тебя своими черными глазами, что у тебя дыра образовалась бы на затылке.

Ты смотришь на мои часики и спрашиваешь:

– Это твои единственные часы?

– Да, и я очень ими довольна. Я с ними не расстаюсь.

– Я куплю тебе другие, красивые, ценные.

Я мотаю головой. Мне не нужны новые часы. Но ты не успокаиваешься, ты тянешь меня к витрине ювелирного магазина и приказываешь: «Выбирай, выбирай самые красивые часы, я хочу сделать тебе подарок». Я говорю: «Не надо, я не хочу, в этом нет необходимости ».

– Причем здесь необходимость? Речь идет о же­лании, о мечте.

– Но у меня нет желания покупать часы. Я не буду их носить.

– Даже если это будет мой подарок?

– Прошу тебя, оставь меня в покое. Я все равно их не надену.

И страх вновь сковывает, заполняет меня как рас­каленная лава. Я боюсь тебя. Ты ужасный людоед в семимильных сапогах и с огромным ножом за пазу­хой. Мне хочется бежать со всех ног. Я не могу ни есть, ни пить, даже смотреть на часы я теперь не могу спокойно.

Мы идем вниз по пешеходной улице, и мой взгляд падает на рекламу косметики в витрине апте­ки. На плакате изображен тональный крем, кото­рый увлажняет и питает кожу, замедляя ее старение и защищая от вредных примесей атмосферы. Мне как раз нужен крем, поскольку свой я забыла дома, но я решаю молчать, чтобы ты не скупил для меня целую аптеку. На какое-то мгновение я замедляю шаг, скольжу взглядом по плакату и быстро отвожу глаза, боясь, что…

– Выпьем кофе?

Я вздыхаю с чувством облегчения.

– Садись, я сейчас вернусь.

Ты пальцем указываешь мне на кафе. Я устраи­ваюсь за столиком.

– Наконец-то я одна, – подумала я, тут же опо­мнилась и принялась себя укорять. – На что ты, соб­ственно, жалуешься? Тысячи девушек мечтали бы оказаться на твоем месте. Тебя заваливают подарка­ми, драгоценностями, часами, деликатесной рыбой, элитными винами, овощами и зеленью. Хватит ре­флексировать. Расслабься и получай удовольствие. Ты не умеешь принимать. Так учись же, учись.

Я прикуриваю сигарету, заказываю кофе и боль­шой стакан воды и разглядываю прохожих. Сегодня базарный день. На женщинах – цветастые платья, на мужчинах – синие драповые куртки. Больше всего на свете я люблю смотреть на людей, идущих по улице, слушать, о чем они беседуют в базарный день.

Одна такая компания останавливается прямо пе­редо мной, закрывая обзор, что приводит меня в бе­шенство. Я извиваюсь как уж, чтобы видеть что про­исходит на улице. Я изворачиваюсь, ворчу, изо всех сил кручу головой, но они не отходят. Судя по всему, они парижане, шумные и кичливые. Двое мужчин и женщина с корзиной в руках. За корзину держатся несколько детских ручек. Я мысленно считаю детей: один, двое, трое… Три маленькие белокурые головки вертятся, снуют во все стороны. Мать механическим усталым движением возвращает их на место.

– А чем она еще занимается, его прекрасная блон­динка, кроме того, что берет в рот? – интересуется один из парижан, мужчина лет пятидесяти в открытой рубашке от Лакоста и со свернутой газетой в руке.

– Да ничем особенным, – отвечает второй, извле­кая из пачки сигарету. – Наверное, у нее неплохо по­лучается, если ради нее он пошел на развод.