Станислав Говорухин - Вертикаль. Место встречи изменить нельзя
К тому же я так высоко ценил эту книгу, что был уверен — не потяну. Не смогу создать экранный эквивалент великому литературному произведению.
Вдруг узнаю: на «Беларусьфильме» режиссер Пташук начинает снимать «Август». Прочел сценарий — неплохо. С трудом дождался выхода фильма.
Фильм мне не мог понравиться. У меня же в голове был другой фильм, я столько раз мысленно поставил его…
И тут я решил позвонить Богомолову. Просто так. Выразить восхищение его романом…
Звоню. Называю себя. И слышу:
— Станислав Сергеевич! Если бы вы знали, сколько лет я ждал вашего звонка…
Вскоре Владимир Осипович ушел из жизни.
Но эти его слова помогают мне жить и снимать фильмы. Из всего, что я слышал лестного о себе, одна эта фраза стала самой высокой оценкой того, что я сделал в кино.
Сергей Бондарчук
Семидесятилетие Бондарчука мы отмечали уже без него. В этот день показали по телевизору «Ватерлоо». В свое время я пропустил этот фильм, много слышал о нем, но вот увидел впервые. Был потрясен. И опять мысль: «Какого режиссера потеряли!»
Одно время в злых на язык кинематографических кругах ходила шутка: «Если бы у Наполеона было столько войск, сколько у Бондарчука, он бы выиграл сражение». Да, возможно. Но дело в том, что и Бондарчук выиграл. Можно сказать, это был его Аустерлиц. Сегодня, спустя много лет, видно, насколько это большая и полновесная победа. Что бы мы сейчас ни говорили про то государство, в котором жил и сформировался как художник Сергей Бондарчук, оно было способно на немыслимые проекты — будь то эпопея с перекрытием рек, полетом человека в космос или грандиозное кинополотно «Война и мир». И, положа руку на сердце, спросим себя: разве не самым достойным поручались эти грандиозные проекты? Боже, что только не говорили о «Войне и мире» в кинематографических кругах! Это как же надо было вывернуть наизнанку общественный вкус, чтобы не заметить не таланта даже, а художнического подвига. «У него было много денег, у него была армия!» Как будто мы не видели обратных примеров, когда огромные средства, человеческие резервы были истрачены совершенно бездарно. Время все поставило на свои места. Тогда только один Георгий Данелия из тех, с кем мне пришлось говорить на эту тему, твердо и убежденно сказал: «Война и мир» — шедевр, а Бондарчук первый в десятке лучших российских режиссеров».
Бондарчук был сильный и мужественный человек. Другой бы не выдержал. Как только разрешили нести с трибуны все, что придет в голову, он первый попал под молот огульной критики. У всех на памяти революционный Пятый съезд кинематографистов: ногами топали тогда и свистели. У каждого из собравшихся в зале был личный враг в кино, всех своих врагов зал увидел в образе Бондарчука. Какое счастье, что вовремя ушел Герасимов, еще один выдающийся талант, кстати, учитель Сергея Федоровича. Они бы разделили заряды ненависти поровну, а так все досталось одному Бондарчуку. Он выдержал и даже сохранил свой неподражаемый юмор. Помню, донимал его один режиссер с «Мосфильма». Встречаю однажды Бондарчука в фойе концертного зала «Россия» на кинофестивале, в руках у него какая-то штучка, он говорит: «Вот посмотри, это такой прибор. Кладешь руку, и, если у тебя плохое настроение, в окошечке появляется черный цвет, если хорошее, то зеленый. Вот я коснулся, видишь — зеленое окошечко. А вот сейчас я подумаю про него (и называет фамилию режиссера)». Действительно, окошечко стало черного цвета. Он был очень искренний и простодушный человек. Умница, широко эрудированный, хитрый, как всякий хохол, но удивительно наивный человек.
И юмор у него был особый. Он придумывал не остроты даже, он придумывал себе образ. Такого простачка, все время удивляющегося и очень доверчивого. Смотрит в глаза собеседнику и всему удивляется: «Да?! О-о!! У-у!!» Федя, сын его, однажды очень хорошо изображал своего отца. Мы вместе сидели в баре и от смеха просто умирали. На каком-то приеме Бондарчук говорит: «Федь, а это кто такой?» — «Это, папа, президент Калмыкии Кирсан Илюмжинов». — «У-у-у!» Прошло минут двадцать, и Бондарчук спрашивает: «Федь, а вот тот молодой человек, это кто?» — «Пап, я же тебе говорил. Это Кирсан Илюмжинов, президент Калмыкии». — «О-о!.. У-у!!»
Я на эти его хохмочки тоже попался. В 64-м проходил практику на «Мосфильме», и для меня не было вопросов, к кому идти. Только к Бондарчуку на «Войну и мир». Бондарчук был уже известнейший режиссер, а Толстой — мой любимый писатель.
Бондарчук, ассистентом которого я стал, относился ко мне ровно, иногда уделял мне время, мы говорили об искусстве, о Толстом, о его статье, которая Сергея Федоровича особенно потрясла, — «Что такое искусство». Как-то он позвал меня смотреть снятый материал, черновой. Вообще-то это большая честь. Режиссер, обычно, не показывает такой материал никому из съемочной группы. А тут студент-практикант! А что я тогда понимал в рабочем материале — по образованию геолог, потом два года работы на телевидении? Я посмотрел, кое-что показалось мне затянутым, я еще не понимал, что потом все это будет урезываться, сокращаться, приобретет при монтаже совершенно другую динамику. Я стал говорить Бондарчуку, что мне понравилось, что не очень. Он все время говорил: «Да! Ты так считаешь? У-у!..» Я разошелся, тихонечко даже начал покритиковывать. А он все: «У-у!.. Да? Ты действительно так думаешь?» Если сейчас вспомнить, что я наговорил тогда, краска заливает лицо. Правильно говорят: дуракам не показывают неоконченную работу. Это был как раз тот случай. Больше он меня на просмотр материала не звал…
Однажды делегация наших кинематографистов была в Америке, принимали их на высшем уровне, но вот наличных денег не было ни у кого. Кроме, пожалуй, Бондарчука, который к тому времени снял «Ватерлоо». Переводчица была красивая молодая женщина. Таня, эмигрантка. Страшно ненавидела Советский Союз и все русское. Перед самым отъездом она привела их в роскошный магазин, куда даже американцы не ходят, он для определенной, очень богатой публики. Таня говорит: «Не хотите что-нибудь купить своим женам?» Даже если бы все собрали свои наличные деньги, им на шнурки от ботинок не хватило бы. Все прекрасно понимают, что над ними издеваются. Бондарчук, как обычно, вокруг смотрит, всему удивляется. «Таня, сколько стоят эти духи?» Она отвечает: «Четыреста долларов. А вы что, купить хотите?» Он говорит: «Да. Выпишите, пожалуйста, чек». Достает бумажник, получает коробочку, рассматривает ее, протягивает Тане: «Это вам, от нас».
Сдружились мы с Бондарчуком в последний год его жизни. Он увлекался живописью, это было его хобби. У него и в квартире на Горького, и на даче — мастерская, мольберт, краски, стены увешаны его работами. И я в то время только-только увлекся живописью. Это удивительно заразительное занятие. Мы с ним вместе рисовали, ездили на этюды…
Всю жизнь он служил одному Богу — Искусству. И все его помыслы и усилия были направлены на решение одной задачи: проникнуть в самые сокровенные тайны Искусства.
1996 г.
Послесловие
Недавно показали по телевидению последний неоконченный фильм Бондарчука «Тихий Дон». Ужас! Как мог Сергей Федорович ввязаться в эту грязную историю с заведомо печальным концом? Я бы мог отделаться банальной фразой: художник имеет право на ошибку. Но надо признать, что и время тогда было поганое (конец 80-х — начало 90-х). «Окаянные годы!» Многие художники совершили тогда непростительные ошибки — и в творчестве, и в общественной жизни…
Вот уж порадовались его недруги (а у Бондарчука их было мно-ого!). Последний незаконченный фильм позволил им зачеркнуть все, что сделано Мастером. Такие люди помнят только плохое.
Для меня же Бондарчук навсегда остался создателем трех шедевров: «Судьбы человека», «Войны и мира», «Ватерлоо». Для одного режиссера, для одной жизни это очень-очень много.
2008 г.
Святослав Федоров
Смотрю на Федорова и поражаюсь: как он молод, сколько в нем энергии!
Большой ученый, крупный администратор — таким огромным предприятием руководит, да еще по всей стране филиалы своей клиники открыл: даже пароход плавает — плавучая клиника Федорова. И на все находит время: и на работу в Парламенте (мы с ним сидим на одной скамье), и ни одной премьеры не пропустит: и спорт! — самолеты, мотоциклы, снегоходы, лошади, плавание, даже шахматы, что уж совсем редкость по нынешним временам (в бывшей шахматной державе мало кто умеет хотя бы передвигать фигуры).
Мы с ним иногда играли в шахматишки. Он играл лучше меня, потому что даже к игре относился серьезно — читал шахматную литературу, анализировал партии.
Как-то захожу в самолет — лечу из Питера в Москву. Смотрю: Федоров. Увидел меня:
— О! А я тебе такую штучку в Королевском гамбите заготовил!
