Татьяна Соломатина - Папа
– Мушкетёров всегда должно быть четверо!
– Что?
– Мушкетёров всегда должно быть четверо!
Ах, ну да… Ресторан южного приморского города-порта. Апрель. Солнце шпарит в огромные раскрытые окна. Бармен Артём. Длина моей волны длиннее длины его волны. Мы не совпадаем.
– Как «Четыре комнаты» Тарантино, – продолжает Артём. – Всё-таки неправильно, что этих тёток трое. Их должно быть четверо. Четыре мушкетёра. «Четыре комнаты».
– Артём, есть ещё «Десять негритят». Или, к примеру «Трое в лодке, не считая собаки». Или дурацкий фильм, в котором американцы переплюнули сами себя в отношении законов физики, – «2012». Почему же этих женщин должно быть именно четверо?
– Ну, не знаю… Простите, я отвечу на звонок.
Что-то говорит в мобильный. «Да, папа!», «Нет, папа!», «Да, я понял, папа!», «Папа, я уже не маленький!» – и всё в таком духе.
Утомили меня этот ресторан, этот бармен Артём, эти женщины за столиком поодаль у раскрытого окна, и даже сам этот южный приморский город-порт, из которого я двадцать лет назад уехала, меня утомил. Ещё пару «галочных» встреч – и пока-пока. Я люблю сюда приезжать изредка, бродить пешком вдоль берега, но он мне быстро надоедает, этот город. Мы с ним как старые друзья. Бывшие старые друзья. Например, одноклассники. Ну, то есть одноклассницы – недаром же у этого южного приморского города таки женское имя. Мы с этим городом, как бывшие одноклассницы-подружки: встречаемся с радостью, расстаёмся с не меньшей. Пара часов болтовни… Ну, или пара дней совместных прогулок – и всё. И вы уже не знаете, что друг другу сказать. Воспоминания о бабушкиных тазах с начищенной свежей рыбой, о хомяках и макраме неисчерпаемы, разумеется. Но это же только когда больше уже ничего не остаётся. А мне ещё всего так много остаётся, что вот этот забавный щенок-бармен уже интереснее бабушкиных тазов с начищенной свежей рыбой, хомяков и макраме. Хотя и куда исчерпаемее.
Как обычно, дню к четвёртому в этом городе на меня наваливается тоска.
Это для них он – легенда. А для меня три дня в году он родня. А на четвёртый я от него устаю, как устаёшь от слишком шумного гостя. Хотя гость тут как раз я. И это к лучшему. Гость всегда может слинять со слишком шумного сборища по-английски.
– У вас есть папа?! – чуть не визгливо вопрошает меня мальчик Артём, забыв, что он бармен. – Меня мой уже достал!
– Папа? Ты имел в виду отец? Ну, разумеется, у меня есть отец. Он есть у всех. Даже у тех, кто отродясь его в глаза не видел.
– И какие у вас с ним отношения?
– Сейчас? Никаких. Мы с ним даже граждане разных держав. Хотя… Именно на встречу с ним я отправлюсь из этого чудесного заведения. В другое, не менее чудесное заведение. Я, Артём, старше тебя, потому у меня с отцом никаких отношений. Я вижусь с ним раз в год. В лучшем случае.
– А мой мне звонит постоянно и поучает, поучает! Я же с ним даже не живу, а снимаю квартиру! Как говорится, не учи меня жить, лучше помоги материально! Ваш, когда вам было двадцать лет, тоже вас доставал?
– Нет. Мой отец меня никогда не доставал. У меня замечательный отец, и он даже играл со мной в шахматы. Ровно до тех пор, пока я у него не выиграла. Помнится, мне было лет двенадцать. Давай счёт, Артём.
– Вы уже уходите?!
Он так искренне разочарован… Он что, полагал, что я буду сидеть тут, пока у него не закончится смена?
– Ухожу, Артём.
– Я думал, вы задержитесь, пока не уйдут эти тётки. Мне показалось, они вам интересны.
– Тебе показалось, Артём. Они могли бы быть мне интересны. Если бы я собиралась стать писателем. А писателем, Артём, у нас собираешься стать как раз ты, не так ли? Вот тебе они и должны быть интересны. Собирайся ты на самом деле стать писателем, ты бы немедленно после работы записал бы что-нибудь эдакое о них. С налётом хемингуэевщины. Например: «Блондинка с конским хвостом пристально посмотрела на коротко стриженную женщину, сидящую у стойки бара. Коротко стриженная женщина не обернулась. Блондинка с конским хвостом наклонилась к яркой брюнетке и что-то ей шепнула. «Не выдумывай!» – отмахнулась яркая брюнетка. Серая мышь печально смотрела в окно…» Ну и так далее. Тебе это должно быть интересно. А мне, Артём, интересно совсем другое.
– Что же?
– Многое. Слишком многое. Например, как Ник Адамс чистит форель.
Не понимает, о чём я. Чукча пока даже не читатель… Но делает лицо и протягивает счёт.
Расплачиваюсь, оставляя щедрые чаевые. И отдельную купюру.
– Артём, когда я уйду, отнеси этим женщинам за столик бутылку текилы. Вон ту, с большим червяком. Или то маленькая змея?.. Сдачи не надо.
– Что сказать?
– Скажи: «От четвёртого мушкетёра».
– Вы что, и правда…
Не даю ему закончить.
– Нет, конечно. Конечно же, нет. Я не знаю этих женщин. Мы не знакомы. Они просто пришли проводить меня с платформы достоверности в неизвестном направлении.
Бармен Артём молчит. Он думает, что триста пятьдесят текилы для сорокачетырёхлетней женщины – это много. Что может знать двадцатилетний мальчик о сорокачетырёхлетних женщинах? Всё, что бы он себе ни вообразил, будет жалким подобием фотографии на идиотском «банане». С обрезанными ногами.
* * *Я уехала из этого города двадцать лет назад.
Девятнадцать лет назад я вернулась в этот город. С мужчиной.
– Привет! – радостно сказал мне мой отец, открыв нам с моим мужчиной дверь тогда, девятнадцать лет назад. – Проходите.
Мы прошли.
Сперва мы разулись. А потом прошли.
– Там мама! – шепнул мне мой отец девятнадцать лет назад, когда мы с моим мужчиной разувались. И кивнул в сторону кухни. Большой кухни «сталинки». Кухни, где никто никогда не упирался коленками в зад тому, кто жарил рыбу. – Я так рад тебя видеть, но вот мама… – шепнул нам с мужчиной мой отец.
– Да не волнуйтесь! – ободрительно улыбнулся моему отцу мой мужчина. – Да и к тому же, вы же её папа! – уверенно сказал он.
– Да. Я её отец! – гордо прошептал мой отец девятнадцать лет назад.
До сих пор удивляюсь, как можно шептать гордо. Я – человек с достаточно широким кругозором. Но в моём широком, как океан с палубы круизного лайнера, кругозоре нет такого представления, как «гордый шёпот». Это, как мне кажется, всё-таки сродни замочной скважине. Но я могу и ошибаться. И тем более я могла ошибаться девятнадцать лет назад.
Мама была на кухне, и мама попросила моего мужчину предъявить паспорт. Мне было очень стыдно тогда, девятнадцать лет назад. Всё-таки девятнадцать лет назад мне было двадцать пять, а это, как ни крути, четверть века. Когда женщине четверть века, а её мама просит мужчину этой женщины предъявить паспорт, четвертьвековой женщине становится очень стыдно, и она ждёт, что её отец скажет что-нибудь вроде: «Что за чушь?! Какой, к чёрту, паспорт?! Чаю лучше завари, оперуполномоченный Тук!»
Но мой отец тогда, девятнадцать лет назад, ничего такого не сказал, а только стал как-то тише и серее, чем обычно, и убежал куда-то в комнату. Но мой мужчина не стал возмущаться, как ожидала я, тогда казавшаяся себе очень старой, четвертьвековой. А только улыбнулся, поздоровался, представился и достал из внутреннего кармана пиджака свой паспорт. И протянул его моей маме. Мама ушла с паспортом с кухни. Сейчас там что-то вычитает и не так поймёт. Как обычно. Что «не то» можно вычитать в паспорте? Моя мама может вычитать «не то» даже на коробке спичек. Это особый дар – вычитывать не то, выглядывать не то, выдумывать не то. В паспорте моего мужчины есть имя, отчество, фамилия, год рождения и прописка. Вполне достаточно для того, чтобы вычитать не то. И тем более выдумать.
Мама возвращается и, поджав губы, возвращает моему мужчине его паспорт.
– Чаю хотите? – цедит она.
Мне тогда, девятнадцать лет назад, обидно и больно и не хочется никакого чаю, но мой мужчина пинает меня ногой под столом и, лучезарно улыбаясь, говорит моей маме:
– Да, с удовольствием! Зелёного…
– Есть только чёрный. Зелёный со Средней Азии ненавижу и никогда не пью. И в доме не держу.
– Удивительно. А я как раз только его с той самой Средней Азии и пью.
Средняя Азия – она одна и та же. Отношение к зелёному чаю разное. Это потому, что мой мужчина не умеет вычитывать не то. И зелёный чай для него – просто зелёный чай. И он его просто пьёт. Не ненавидит. Не обожает. Просто пьёт. Потому что он полезный, этот зелёный чай. И жажду утоляет.
Чаепитие девятнадцатилетней давности томным не назовёшь. Я в который раз наступаю на одни и те же грабли, пытаясь что-то доказать своей маме. Я несу пламенные речи о том, что мамы любят любых детей. Например, наркоманов. Или убийц. И приносят им передачи в больницы или отправляют посылки на зону и приезжают на свидание. Детей-инвалидов очень любят мамы. И вечных троечников любят. Просто обожают мамы вечных троечников. Бывало, принесёт вечный троечник домой четвёрку – так у мамы праздник, и она печёт пироги. Так за что же я, вечная четвертьвековая отличница, не удостоена обыкновенной, ненавязчивой, не идейной материнской любви?!
