Марина Ахмедова - Дневник смертницы. Хадижа
На полстены появился мужчина — толстый весь, рыжий, в мусульманской одежде. Клянусь, он так был похож на нашего соседа, который приходил помогать дедушке баранов резать. Если издалека смотреть, то вылитая его копия. А у нашего соседа лицо такое, как будто его, как лаваш, раскатали и в тандыре испекли. Мы лаваши не пекли, потому что бабушка не любила сбоку к печке тесто лепить.
Там, в телевизоре, у этого человека зазвонил телефон.
«Да, да, дорогой сестра, — ответил он. — Алло! Слушаю вас».
«Скажите, — стал слышен женский голос, — я бы хотела спросить, пластические операции, по исламу, можно или нельзя делать?»
«Нельзя, сестра! — закричал мужчина. — Какой можно?! Конечно нельзя! Операции всякие пластические — очень харамное дело. Там вам гуруд порежут и всякий хапур-чапур туда засунут! Какой можно?! Это же страшный харам гуруд трогать! Нельзя, дорогой сестра, нельзя!»
— Ты посмотри! — сказала тетя. — Уголовник, клянусь! Какой из него устаз? Смотреть еще на вас…
Она переключила телевизор пультом, и мы стали смотреть концерт. Выступали разные певицы в красивых платьях. Показывали людей, которые сидят в зале. Они тоже были нарядные, как на свадьбе, у женщин высокие прически. Честное слово, думала я, как я тоже хочу так жить — петь песни на сцене, чтобы все на меня смотрели и хлопали. Надевать самую дорогую в городе одежду, каждый день ходить в парикмахерскую. Может, все это у меня тоже будет, я же переехала в город. Теперь надо только выйти замуж за богатого, который меня будет любить и все будет делать как я скажу. Может быть, мечтала я, даже за Махача.
Даже не знаю, писать это или не писать… Вдруг когда-нибудь кто-то про мой позор прочитает — всем нашим родственникам за меня стыдно будет. Но дневники же пишут для того, чтобы их никто не читал. Чтобы написать про то. что на душе. Из души все в тетрадь перейдет, тебе легче станет. Я сожгу эту тетрадь, когда она закончится. Или спрячу ее так хорошенько, чтобы никто никогда ее не нашел. Я такие вещи пишу в этой тетради, что можно на всю жизнь опозориться. Только ничего этого не будет. Хуже, если Айке что на душе рассказать. Айка разнесет по всему селу, ее язык даже дальше дотянется. Я же знаю, как люди сплетничать любят. Клянусь, хинкал они не едят, он на тарелках лежит, остывает, они языками болтают, болтают, все никак их сплетни не заканчиваются. Когда бабушка говорит какой-нибудь соседке: «Ты только никому не говори, потому что я тебе доверяю, поэтому такое рассказываю…» — эта соседка сразу летит по селу, как ворона, честное слово. И все знают, что она о тебе эту сплетню разнесла. И даже бабушка, когда говорит, знает, что соседка сейчас полетит языком трепать, а все равно рассказывает, потому что сплетня лезет из нее, и если бабушка не расскажет, есть она не сможет — у нее внутри места для еды не будет, одни хабары у нее там будут.
Я лучше своей тетради все рассказывать буду, что думаю. У тетради рот на замке, она сплетни разводить обо мне не пойдет. Тетрадь лучше, чем соседка или подружка. Клянусь, только ей я доверяю, потому что у нее языка нет.
Короче, я хотела сказать, что одна городская Айкина родственница приезжала и рассказывала, как будто в Москве все женщины ходят с искусственной грудью. Что им врачи грудь разрезают и туда что-то засовывают. Мы с Айкой сначала не поверили, потом она нам журнал показала. Там написано было, что правда они себе в грудь и в губы специально какую-то резину засовывают, чтобы больше смотрелись. Зачем, да, такими вещами заниматься? Аллах же накажет. Хотя, конечно, чтобы грудь большая была, кто не хочет?
Тетя зевнула.
— Хадижа, завтра надо рано встать, поедем на Восточный рынок, будем тебе сумку покупать. Сапоги надо купить на осень. Пальто. Шуба у меня есть, мы невестке покупали — мала ей. Оставили. Думала продать. Теперь зачем продавать, пусть Хадижа носит.
Сегодня я пишу медленно, красивыми буквами. У меня много времени до утра. В селе я писала быстро-быстро, чтобы бабушка не увидела. Иногда я говорила ей, что пишу домашнее задание, а бабушка плохо читает. Но она очень хитрая, все равно могла все по моему лицу узнать.
Сегодня мне нечего бояться. Тетя Зухра ушла спать в их спальню. У меня отдельная комната с персидским ковром на полу и большой итальянской кроватью. У меня есть большое зеркало, стол и крутящийся стул. На потолке — позолоченные фигурки. Это все — для меня. Как же богато они живут! Я смотрела, у них в холодильнике чего только нет — бананы, йогурты (это как сметана, только сладкая), вода разная с газом, соки. Тетя сказала, я могу брать сколько хочу, у них все пропадает.
Аллах, откуда у людей такие деньги? Тетя не работает нигде, зато она подарит мне норковую шубу. Дядя Вагаб работает в милиции. Бабушка и дедушка тоже работали всегда с утра до вечера, собирали фрукты с деревьев, ухаживали за скотиной, ездили на рынок продавать, дядя Хаджи-Мурад почти целый год на заработках бывает. Но у моих родственников никогда не было денег, чтобы даже приличное пальто для меня купить, такое, чтобы не стыдно было в нем из дома выйти. Клянусь, таких вещей я даже тетради своей не рассказывала, потому что стыдно было, но зимой я вообще ни на какие свадьбы не ходила, чтобы люди не видели — у меня нет приличной теплой одежды. В школу я ходила в толстой кофте из ковровых ниток. У нас в классе ни у кого не было дубленок или шуб, но так бедно, как я, никто не одевался, потому что у всех были родители, они им покупали, у меня у одной родителей не было. Сапог тоже нормальных никогда не было. Из-за этого я ненавидела зиму. Я ненавидела каждое утро, когда мне надо было идти в школу, потому что в таком позоре, как у меня, никто туда не ходил. Я всегда хотела заболеть, чтобы можно было сидеть возле печки и никуда не ходить. Пока бабушка не видела, я даже выходила босиком в хлев и стояла там, пока могла терпеть. Зимой в доме полы очень холодные, на них нельзя ставить голую ногу — умрешь от холода. А в хлеве может только скотина находиться. Но я все равно терпела, идти в бедных вещах в школу для меня было хуже. Я очень боялась, что пойду в школу — и по дороге проедет машина генерала с Махачом, хоть зимой они никогда и не приезжали. Иногда я простывала, а иногда нет. Я очень здоровая, все могу терпеть, и ничего мне не будет.
Когда я уезжала, бабушка совала в мой чемодан старое зеленое пальто, которое ей дедушка купил, когда они были еще молодые. Она его никогда не носила, надела только раз или два. Хранила в сундуке. Теперь кто такое старомодное пальто носить станет? Почему она раньше мне это пальто не дала, когда я ходила в школу как нищенка? Приятно ей было на меня смотреть, да? А в городе надо красиво и богато одеваться. Айкина городская родственница еще рассказывала, что, когда она только в университет заходит, все сразу смотрят, что на ней надето. Если кто-то в бедной одежде приходит, его не уважают. В Махачкале принято хорошо одеваться.
Все равно мне непонятно, откуда люди такие деньги берут. Бабушка говорит, воруют они, а мы честным трудом живем. Но я не могу поверить, что дядя Вагаб взял и своровал эту кровать и зеркало. Не может же такого быть, они такие хорошие люди. И, если совсем честно говорить, то лучше воровать, чем быть такими нищими, как мы.
Не могу уснуть. Не верится мне, что я только сегодня уехала из села, кажется, это было давно-давно. Кажется, целый год прошел с тех пор, как я видела бабушку, дедушку и Надиру, стоявших возле дома. Они, наверное, уже спят. У них все как было, все по-старому, а у меня жизнь сильно изменилась за несколько часов — я в городе, в красивой комнате, и у меня есть норковая шуба. Я поэтому не могу уснуть. Когда что-то хорошее случается, я не могу спать. Закрываю глаза, лежу, лежу, а голова продолжает думать. Когда что-то плохое случается, я сразу засыпаю, чтобы о плохом не думать.
* * *Наше село в десять раз меньше Восточного рынка. Я никогда в жизни своей не видела столько людей, даже на свадьбы столько не приходит. Они идут взад-вперед, взад-вперед. А рядов сколько у этого рынка — с ума можно сойти! Наверное, во всем мире нет столько вещей, сколько на Восточном. Что хочешь тут есть. Юбки, платья, кофты, платки, туфли, сапоги, сумки, косметика.
Мы сначала ходили-ходили по рядам. Я бежала за тетей — боялась потеряться. Разные платья и юбки бросались мне в глаза. Как мне их хотелось купить! Например, юбку фиолетовую со серебристыми карманами. Или прекрасное черное платье! Мама моя! Как мне хотелось иметь то платье — черное, длинное, из шифона, а под низом — подкладка из атласа. Внутри тоненькие бретельки, а спереди блестки, и по краям тоже блестки. Я подошла к платью, потрогала ткань. Как бы оно на меня красиво село, если с каблуками и еще с сумкой, которая лежала на соседнем прилавке, — лаковой с блестящей золотой застежкой. Или с сумкой, которая на маленький чемоданчик похожа. Мама моя… А какие я увидела босоножки — на тоненьких ремешках, украшенные разноцветными камушками, они блестели прямо в глаза. Если бы у меня было такое платье и такие босоножки, думала я, все бы сразу умерли от зависти. Только бы на меня смотрели. Аман. Аман-аман-аман!
