Ирвин Ялом - Проблема Спинозы
— Да, это были великие дебаты — и ваши слова лишь подтвердили, что речь в них шла не о духовной истине. Несомненно, поэтому венецианский раввинат и пришел в замешательство. Вы оба защищали различные версии загробной жизни по причинам, которые не имеют ничего общего с реальностью загробной жизни. Вы пытаетесь удерживать власть над людьми благодаря страху и надежде — традиционным кнуту и прянику религиозных вождей в течение всей истории человечества. Вы, раввины, повсеместно утверждаете, что именно в ваших руках находятся ключи к загробной жизни, и используете эти ключи для политического контроля. Рабби Абоаб, напротив, избрал свою позицию, чтобы утишить раздражение конгрегации, которая хотела оказать помощь своим крещеным родственникам. Это не было духовными разногласиями: это был политический спор, замаскированный под религиозные дебаты. Ни один из вас не предоставил никаких доказательств существования грядущего мира — ни с точки зрения логики, ни приведя в свидетельство слова Торы. Уверяю вас, в Торе его найти невозможно — и вы это знаете.
— Очевидно, ты так и не усвоил то, что я говорил тебе о моей ответственности перед Богом и выживанием нашего народа, — проговорил рабби Мортейра.
— Многое из того, что делают религиозные вожди, имеет мало отношения к Богу, — отозвался Бенто. — В прошлом году вы наложили херем на человека, который покупал мясо у кошерного мясника-ашкенази, а не у мясника-сефарда. Вы считаете, это существенно для Бога?
— Это был только краткий херем — ив высшей степени поучительный с точки зрения важности сплоченности общины.
— А еще я узнал, что в прошлом месяце вы сказали женщине, которая приходила из маленькой деревушки, где нет пекаря-еврея, что она может покупать хлеб у пекаря-иноверца, если бросит щепку в его печь, чтобы принять участие в выпечке хлеба.
— Она пришла ко мне расстроенная, а ушла с легким сердцем и счастливая.
— Она ушла с еще более подавленным разумом, чем прежде, еще менее способная думать самостоятельно и развивать свои мыслительные способности! Вот именно об этом я и говорю: религиозные авторитеты всех религий стремятся затормозить развитие людских способностей к логическому мышлению.
— Если ты думаешь, что наш народ может выжить без власти и авторитетов, ты — глупец!
— Я думаю, что религиозные вожди сами потеряли духовное направление, вмешиваясь в дела политического правления. Ваша власть или советы должны ограничиваться делами внутреннего благочестия.
— В дела политического правления?! Ты что, так и не понял, что произошло в Испании и Португалии?
— Именно об этом я и говорю: Испания и Португалия были религиозными государствами. Религия и государственная власть должны быть разделены. Наилучшим возможным правителем был бы свободно избираемый вождь, ограниченный в своей власти независимо избираемым советом, который действовал бы в согласии с общественным покоем, безопасностью и общественным благосостоянием.
— Барух, вот теперь тебе действительно удалось убедить меня, что тебе надо жить жизнью отшельника! И в будущем твоем я провижу не только святотатство, но и государственную измену. Можешь идти.
Прислушиваясь к дробным шагам Баруха по лестнице, рабби Мортейра возвел глаза к потолку и пробормотал:
— Михаэль, друг мой, я сделал для твоего сына что мог. Под моей защитой находится слишком много других душ!
ГЛАВА 16. МЮНХЕН, 1919 г
Вообразите только эту сцену: одетый в потрепанную одежду, безработный, никому не известный юноша-иммигрант с суповой ложкой в кармане сорочки врывается в кабинет хорошо известного журналиста, поэта, политика и выпаливает: «Найдется ли у вас применение борцу против Иерусалима?»
Да уж, не самое удачное начало для собеседования при найме на работу! Любой ответственный, хорошо воспитанный, искушенный главный редактор немедленно списал бы такого наглеца со счетов как человека ребячливого, странного, а возможно — и опасного. Но нет — на дворе стоял 1919 год, местом действия был Мюнхен, а Дитрих Эккарт был заинтригован дивной речью юнца.
— Ну, что ж, юный воин, продемонстрируйте-ка мне свое оружие.
— Мой разум — это мой лук, а мои слова… — Выхватив из кармана карандаш и размахивая им в воздухе, Альфред воскликнул: — Мои слова — это мои стрелы!
— Хорошо сказано, юный воин! Расскажите же мне о своих подвигах, о сражениях против Иерусалима.
Альфред дрожал от возбуждения, пересказывая свои «антииерусалимские подвиги»: о едва ли не наизусть заученном Хьюстон Стюарте Чемберлене; об антисемитской речи, произнесенной в 16-летнем возрасте; о конфликте с заподозренным в еврействе директором Эпштейном (эпизод со Спинозой он благоразумно опустил); об отвращении, которое вызывали у него картины еврейско-большевистской революции; о том, как он недавно произнес речь на ревельском городском митинге; о своих планах — написать рассказ очевидца о роли еврейских большевиков в российском восстании; об исторических изысканиях на тему зловещего значения еврейской крови…
— Превосходное начало! Но все же только начало. Далее мы должны проверить калибр ваших орудий. Будьте любезны в двадцать четыре часа принести мне ваше свидетельство очевидца о большевистской революции на тысячу слов — и посмотрим, заслуживает ли оно публикации.
Альфред не двинулся с места. Он вновь бросил взгляд на Дитриха Эккарта, импозантного мужчину с бритой наголо головой, в очках в темной оправе, обрамлявших голубые глаза, с коротким мясистым носом и широким, довольно брутальным подбородком.
— Двадцать четыре часа, молодой человек! Пора приступать к делу.
Альфред огляделся вокруг, явно не желая покидать кабинет Эккарта. Потом робко проговорил:
— Здесь у вас есть какой-нибудь письменный стол в уголке и бумага, которой я смог бы воспользоваться? Увы, я могу работать только в библиотеке, которая сейчас переполнена безграмотными беженцами, пытающимися искать там истину.
Дитрих Эккарт позвонил секретарю.
— Проводите этого соискателя в задний кабинет. И выдайте ему бумаги и ключ. — Альфреду он сказал: — Он плохо отапливается, зато там тихо и есть отдельный вход, так что можете работать там хоть всю ночь, если необходимо. Auf Wiedersehen, встретимся завтра ровно в то же время.
Дитрих Эккарт водрузил ноги на столешницу, загасил в пепельнице сигару и откинулся в кресле, намереваясь вздремнуть. Хотя ему едва перевалило за пятьдесят, к телу своему он относился безжалостно, и складки плоти тяжело свисали с его боков. Рожденный в богатой семье, сын королевского нотариуса и поверенного, он лишился матери еще в детстве, а спустя несколько лет — и отца, и в свой поздний отроческий период втянулся в богемную жизнь, уйдя с головой в наркотики, которые вскоре бесследно растворили состояние, оставленное его отцом. После серии неудачных проб в живописи, в радикальных политических движениях и года учебы в медицинской школе он серьезно подсел на морфин, что в результате потребовало психиатрической госпитализации на несколько месяцев. Затем он попробовал себя в драматургии, но ни одна из его работ так и не увидела сцены. Абсолютно убежденный в своих литературных дарованиях, он обвинил в этих неудачах евреев, которые, как он полагал, захватили власть в немецких театрах и считали оскорбительными его политические взгляды. Жажда мести побудила Эккарта стать профессиональным антисемитом: заново родившись как журналист, он основал газету «На просторах Германии» — передовой листок публикаций, направленных против засилья евреев. В 1919 году время для этого было благоприятным, а его журналистский стиль — притягательным, и вскоре его листок стал востребованным чтением для тех, кого интересовали «гнусные еврейские махинации».
Хотя здоровье Фридриха оставляло желать лучшего и физической энергии ему не хватало, жажда перемен в его душе была огромной, и он с нетерпением ожидал спасителя Германии — человека необыкновенной силы и харизмы, который повел бы Германию к подобающему ей славному положению. Он сразу же уловил, что молодой красавчик Розенберг не был такой личностью: вызывающее жалость стремление Розенберга к чужому одобрению так и выпирало из-под его дерзкой бравады. Но, возможно, для него найдется роль в приготовлении пути для того, кто грядет в будущем…
На следующий день Альфред сидел в кабинете Эккарта, нервно сплетая и расплетая ноги, наблюдая, как редактор читает его «тысячу слов».
Эккарт снял очки и поглядел на Альфреда.
— Для человека, который по профессии — архитектор и никогда прежде не писал подобной прозы, я бы сказал, многообещающая работа! Правда, верно и то, что в этой тысяче слов не найдется ни единого предложения, которое было бы написано грамматически правильно — но, несмотря на этот неудобный факт, ваша работа отличается определенной силой. В ней есть напряжение, есть интеллект и сложность и даже есть несколько — хотя и недостаточно — ярких образов. Тем самым объявляю, что вашей журналистской девственности пришел конец: я опубликую эту статью! Однако впереди ждет работа: здесь каждое предложение так и вопиет о помощи. Тащите сюда свой стул, Альфред, и пройдемся строчка за строчкой.
