Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)
Каждому — по сердцу его.
И даже неподступный куратор, по-свойски, как старый товарищ, отвёл за локоток Аганю в сторонку и заверил, что при всех противоречиях и сложности международной политической обстановки всегда уважал, ценил, и что, так сказать, под знаменем научных идей товарища Бобкова и будут вестись широкомасштабные поисковые работы в грядущем отчётном сезоне.
Это было уже лютой зимой. Он прибыл, как всегда, ознакомить с политической обстановкой и помочь верно понять исторический момент. К тому времени уже все знали, что «товарищ Берия — вышел из доверия». Так подшучивали в народе. Но что этот человек, который был в членом Правительства всего Советского государства, почти с самой революции, с 1919 года сотрудничал с английской разведкой — не укладывалось в голове! Саботировал подъем сельского хозяйства — то-то они голодали! Он и его группа заговорщиков совершали террористические расправы над невинными людьми! Может, и её отец, дед — кержаки — попали под расправы? Они, конечно, были несознательными, но не настоящие же враги, если вдуматься?
Она слушала, и мутилась душа. Берию она видела в киножурнале, который показывали перед фильмом в кинотеатре: интеллигентный такой с виду человек — в шляпе, в очках. Главное — стоял на трибуне Мавзолея рядом с самим товарищем Сталиным! Если враг может так пристроиться, пролезть в руководство всего Советского Союза, то он может быть везде, кругом, притаиться среди них.
И она знала этого врага. Краем глаза Аганя следила за летчиком Саввой. Берию за измену Родине Верховный суд приговорил к высшей мере наказания — расстрелу. Она вычисленному ей врагу должна была вынести свой приговор — у неё свои с ним счеты.
Вражина поторговал на людях своим красивым лицом — противной совиной мордой — и пристроился к Даше. И та, дура, стала с ним улыбаться. Собрание шло в натопленной избе, и могло затянуться надолго: одному нравилось говорить, а других не очень-то тянуло на работы. Мороз стоял лютый, когда трещит земля, лопается ледяное небо и свистит воздух. Так проверяли: градусов до тридцати, если подуть, как бы в улыбке растянутые губы — воздух выходил с шипением и паром, после тридцати — с гудением и дымом, а поле пятидесяти — свистел и выпадал крахмалом. Агане нужно было, чтоб этот соволиций — она никак не хотела даже в мыслях назвать его по имени — остался один. Вышел на улицу. И ничего не могла удумать: как вызвать его?
— Скажи ему, что я хочу посылку отправить, — прошептала она Даше на ухо.
— Сама скажи, — удивилась та.
— Ну, скажи.
Даша передала.
— Пусть несёт, — услышала Аганя его ответ.
— Может, он со мной дойдёт, возьмёт, — воспользовалась Аганя своим положением.
Лётчик посмотрел с некоторым изумлением — бабы здесь в любом положении не требовали помощи — и мотнул головой.
Они вышли. Узорчатый куржак сразу же обволок глаза.
Аганя шла впереди. На какой-то миг она испытала чувство неловкости — все-таки добром выманила человека, а идёт со злым умыслом. А почему это со злым? — скорчившийся на полу Андрей представился ей. С добрым и идет. С самым, что ни есть, добрым.
Она приближалась к дереву — почему-то хотелось встать спиной к дереву. Слышала хруст снега за собой. Чувствовала, как в человеке, идущим следом, назревает гнев: студёно для прогулок-то! Но он молчал — мороз скручивал губы. Видать, поэтому якуты так немногословны.
Потихонечку она вынула руки из варежек — они были на тесёмочках. И тотчас, пока мороз не скрючил пальцы, развернулась и впилась, вцепилась, желанной росомахой, процарапала ему лицо.
Кровавые ледяные струи пролегли по его округлым щекам от выпученных совиных глаз. И она успевала, бросала через смерзающиеся губы в эти бесстыжие глаза всю правду. И ледовый крахмал наслаивался на кровь, превращал лицо его в красно-сизое месиво.
Он ловко, обучено заломил ей руки, прижал к дереву, и снег полетел им на головы.
— Ну, так знай, — мычаще, страшно закричал совиноглазый. — Вы из меня негодяя сделали, какого-то Дантеса. А вы, может, мне должны быть благодарны. Его нет — он теперь великий учёный. Таким он запомнился. А если бы он остался жив — кем бы ему быть? Никто бы не позволил ему стать первооткрывателем. По крайней мере, не дали бы хода его известности. Те, кто за этим следит, кто отвечает за нашу историю. Ты понимаешь это?
Она высматривала, приноравливалась к его лицу, сделавшемуся маской. И вцепилась зубами в выпуклый подбородок, глубоко проткнув — даже сама успела удивиться, ощутив себя зверьком с острыми клыками, — ненавистную мясистую плоть. Он взвыл и ударил её кулаком, как мужчину. Она упала и долго не могла подняться. Вставала на колено, и её клонило, разгибала ноги, и кидало в сторону. Оклемалась. Прислонилась спиной к дереву. И почувствовала — разливающуюся радость.
Радость жила во всей природе, в гулкой снежной белизне, в чудодейственно одетых в белые снежные покровы деревьях, в белых заиндевелых очертаниях хвойных ветвей. В чистом белом небе с голубоватым, словно ледяным окоёмом, в ровной белой речной дали с редкими ледяными торосами от шурфов.
На подбородке совиноликого к его украшающим шрамам прибавятся и два обезображивающих, оскалившихся бабьими зубами — была и мстительная радость. И успокоение, хоть небольшое.
Победного успокоения добавили и неожиданно заискивающие заверения Куратора. Мёртвым — он тоже любил Андрея Бобкова, и готов был идти его путём. Правда правдилась.
Но именно к началу нового поискового сезона для Агани складывалась иная дорожка. Декретный отпуск был двухнедельным, не спасали положение вещей и приплюсованные не отгулянные очередные отпуска. В её ситуации — приходилось увольняться.
Дом
На базе, в Нюрбе, разминулась с партией геологов, в основном девчонок, прибывших из Ленинграда. Некоторые, видно, впервые, отправлялись в маршрут. Свет закачался в глазах — так не хотелось уезжать. Расставаться с людьми, бросать работу. Главное, тогда, когда поисковое брожение, разбросанное по тысячам километров, направляется туда, куда указывал о н, на петлистую реку, где бывала она с ним душой.
— Первенца ждешь? — с улыбкой подошла Лариса Попугаева.
Это было странным. Небольшая росточком Лариса помнилась мало разговорчивой, скрытной. С упрямым прищуром в глазах, в которых, видимо, сдерживалась взрывная сила. Поговаривали, что у неё отец — был врагом народа. Но так что же: отец Агани тоже получался из врагов — но она-то, сама Аганя, никакая же не враг!
— А моей Наташке два года уже, — с тоской вздохнула Лариса. — Или всего два года. Когда дома, с ней, то удивляешься, что «уже два года!» А как уехала, оставила, так сразу думаешь: «Всего два годика!».
В прежние года Лариса работала вместе с Натальей Николаевной Сардатских, которую геологи очень почитали, и называли «серьёзным учёным».
— А Наталья Николаевна что, не приехала нынче? — поддержала разговор Аганя.
— Она родила! Тоже девочку. Вот только, в феврале.
Стало ясно, почему замкнутая Лариса, вдруг подошла к Агане — как к будущей матери.
— Ни пуха, — пожелала она, помахав рукой.
— Спасибо, — сказала Аганя, всегда забывая, что почему-то на подобное пожелание надо отвечать «к черту». Не любила она такие слова. Вдогонку тоже помахала Ларисе: — Тебе удачи!
Она мечтала о доме для матери, а выходило так, что покупала его — для себя и своего ребенка. Ещё не подошло то время, когда народ валом повалил в города, оставляя полуопустошёнными отчие селенья. Но уже стронулся — выбор домов на продажу был. Аганя с матерью и с тем, кто нетерпеливо стучал ножкой в животе, ходили, смотрели. Рядиться — торговаться — не умела ни она, ни мать. Получалось: больше казали себя и дивили людей. То, что она в положении, с брюхом — и без мужа, стало делом десятым. Односельчане в разум не могли взять: как так?! Тихая, незаметненькая в прошлом девчонка — сама, без родительской помощи, покупала дом! Да ещё искала, который получше! И так уважительно на Аганю смотрели, принимали с почтением. «Испрашивали» — как она, там-то жизнь, на новых стройках? Видать, покучерявее! И загорался глаз у человека, и подмывало его тоже долю свою попытать, в путь-дорогу, лишний раз убеждало тех, кто уже собрался, что поступают верно, ехать надо. Матери, правда, мерещились завистники, злопыхатели, но Аганя на все подобные разговоры никогда не обращала внимания: если даже такие есть, то ей-то какое до них дело? Пусть в своё удовольствие злопыхают!
Плохенькие избы мать смотрела уверенно: принюхивалась — не дымит ли печка, лезла в подпол — не сгнили ли коренники, не пошли ли плесенью лаги, поднималась на чердак — не течёт ли крыша.
А в добром пятистенке — оробела. Присела на лавку у входа, и замолчала. С годами мать делалась всё больше похожей на нерусскую: жалостливо обозначились навесики в уголках глаз — оползни такие лёгкие по краям, отчего глаза обрели чёткую форму треугольников. И скулы ещё круче обозначились. Сибирячка. Ей, кажется, более других было удивительно, не верилось, что её дочь может купить дом.
