Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)
— У нас в деревне беглый один был. Никто не знал, что он беглый. Приехал, стал работать. Потом уж узнали — сам, говорят, рассказал, что он беглый. Но никто его так и не искал!
И снова были, как прилипшие, и сами смеялись над собой — так их скоро тянуло друг к другу. Были, как дикие звери: она с охочестью, с жадностью пила кровь только что убитого животного, слизывала тёплый свежий мозг из разбитой кости — прежде она не только этого не могла, но даже отворачивалась, когда это делали другие. Их одежда, волосы пропитал дух жарящегося продымленного мяса, и лишь едкий, постыдный и дурманящий запах плоти побеждал его, зазывая в свою пряную обморочную жизнь.
День ли пролетел, три ли прошло, вечность ли минула?
Они затихли сдвоенными улитками.
Она проснулась первой. Приподнялась на локте. Вася от её движения тоже повернулся, раскинулся вниз лицом, вытянув вперёд, разбросив руки. Спал он богатырским сном. Сильный, красивый.
Палатка стояла рядом — да не по их простору была. Они лежали под открытым небом на прогретой кострищем, отвоёванной у холода земле. Вася нагромоздил дров, будто для оттайки, и теперь прогорающие руины пыхали жаром, тихо шаяли, а то вдруг занимались огнем. Выбившееся, взлетевшее пламя, словно в дивном танце, успевало покрасоваться своим гибким огненным телом, и тут же недоуменно скручивалось, трепыхалось, будто извиняясь и моля о пощаде. Словно напоследок, огонёк ровно мерцал свечой, и угасал смиренно, ещё некоторое время миражно существуя в человеческом взгляде. Головешки казали весело какие-то рожицы, но она знала и их предрешённую участь.
А, может, она, Аганя, и впрямь всё остальное выдумала? — выманивали её душу тлеющие уголья, будто на подтопку. Всё, кроме того, что есть сейчас? Был о н — не от мира сего. С ним была она — нездяшняя из нездешних. Они проплыли вдали, пролетели, как две невиданные прекрасные птицы. Аганю лишь повлекло за ними, как поманило Васю полетать. Но они, Аганя и Вася, способны только привстать на цыпочки. Они — земные. Обыкновенные. Они — и пара. Какая еще пара: привези Васю в деревню — все приахнут, — какой парнина! Они, Вася и Аганя, среди от роду простых — тоже, по своему, птицы редкие.
Так она говорила себе — и пугалась странной рассудительности своей.
Она прикрыла Васю телогрейкой, пора было одеваться, обуваться и начинать день. Ее сапоги, заботливо пристроенные Васей, стояли один к одному у костра. А вот свои ботинки он, видно, как скинул, так валялись они, как попало в разных местах. Аганя собрала, приставила к огню его тяжелые, расквасившиеся, большущие рабочие обувки. Посмотрела на них сверху, усмехнулась, покачав головой, — это же надо такие лапища иметь! По следам бы так и решили — лесной человек! И вдруг ее словно всю передернуло. Глаза резанули — разные шнурки. Точнее, на одном ботинке — толстый и перекрученный шнурок, а на другом — веревка, какой мешки завязывают.
Присела. Ну и что? — пыталась она убедить себя. Порвался один шнурок, завязал ботинки, чем было. Не из дому, не на танцы пришел. До шнурков ли?! Но снова оборачивалась на эти шнурки — тянуло обернуться — и ныло под ложечкой. Тоской какой-то, выжженностью пепельной. Бойкий огонёк вспыхнул из-под головешки, высек с треском взметнувшуюся крупную искру.
Да ведь и Андрей — по нему душенька и кручинилась! — был таким же, как они. Из таких. Как родничок или ручеёк весенний. Просто выучился, выбежал за пределы, в дали неведомые. И в том-то, может, всё и дело, потому и не стало его, что зажил среди них, других, забурлил в их запрудах — источился о них.
Она приоткрыла палатку, вновь посмотрела на Васю, поправила сползшую с него телогрейку. Хорош он был, Вася, да не с ним она — была с ним, да не его. И раньше была не его, и сейчас, и будет.
Тихонько надела свой ватник, натянула раскалённые сапоги. Снова посмотрела на шнурки в ботинках — разные! Шаг один сделала, другой, обернулась, как бы прощения испрашивая — хорош он был, лежал, будто замер в беге. Проткнула ножиком прогоревшую головешку и положила вместо себя подведённой чертой. Пошла, пошагала скоренько. Берегом, по течению реки.
Если тёплая весна и жаркое лето шли прежним ходом, то леденелой осенью Агане привелось понять: почему вождя всех времён и народов называли «Великим кормчим», и что такое остаться без кормчего. В прежние года, случалось, подолгу жили на одних крупах, но так, чтобы закончилось всё — делили по крупицам подгнившую пшенку и сверкали глазами от голода — такого не бывало.
«Продукты!» — слал короткие радиограммы начальник партии. В ответ кормили обещаниями. Люди ждали, смотрели с надеждой в небо, и опускали взоры в словно бы пронзившем их унынии и странной одинокости. Умелые охотники, ловкие рыбаки, собираясь с силами, отправлялись в тайгу, день-деньской проводили на реке, но возвращались, будто оглоушенные, окончательно вышибленные из себя самой переменой в природе, ни с чем. Не слышно было перелётных птиц, исчезли звери в лесу, и рыба ушла из вод — всё развольничалось без кормчего!
Ела Аганя всегда мало, была неприхотлива к еде. Но теперь ей хотелось есть постоянно. Да не есть, а поедать, жрать — напитывать ту разрастающуюся внутри особую жизнь, которая на этот раз сомнения не вызывала. Несмотря на проголодь, Аганя наливалась спелостью. Люди замечали, понимали. Берегли.
Ослабленные люди бросили работы, сохраняли силы и тратили их только на добычу пищи. Но если кому-то удавалось выловить линька, подстрелить кукшу — несли в общий котел, делили на всех поровну, а ей, беременной, по иным, сытым понятиям, нагулявшей живот неведомо от кого, наливали погуще, отдавали лучший кусочек.
Алмазная лишь четверть века спустя, когда переменилась вся жизнь, удивилась, что было так. Тогда казалась, что иначе и не бывает.
Самолет не летел, и Агане начинало мниться, что это лётчик не хочет к ним лететь, боится встречи с ней. И острились зубы, росли в тёплых варежках когти от этих мыслей. Но когда самолёт, наконец, прилетел — показался в небе, сделал один круг, другой, и не стал садиться, — всё внутри обожгло гневом. Да ведь, выходит, права она!
Да, была сильная наледь и отмель, куда приземлялся самолёт прежде, словно покрылась коростами. Причины имелись. Но Аганя чуяла: он, летчик, испугался совсем иного, иной страх не давал ему приземлиться.
Полетели с высоты мешки, ящики, но так, будто лётчик решил поиздеваться. Всё разносило широко, веером, разбрасывало по округе, разбивало о камни и деревья. Мешки с мукой словно взрывались, и тучи белой пыли вздымались над тайгой, тянулись вслед насмешливо помахавшему крылами, удаляющемуся самолёту.
Хотелось устроить пир — ой как хотелось! Навернуть банку тушёнки, облизав все краюшки, облизать и лавровый листик, смолотить бадью каши, спиртику хлебануть — насытиться в волюшку! Но знали. Бывали случаи, когда люди, затерявшись в тайге, выходили и набрасывались на еду. Плачевные случаи. Поэтому ели осторожно, сдерживая себя, и друг друга. И такая же разомлелость охватила, дрёмная сладость. И радость понимания: спасены.
Спасены, а ведь могли бы… Вот он как, человек-то устроен. Желает лучшего, стремится в новую жизнь, а оно раз — случай. Или там, где отправляют за новой жизнью, что-то поменялось. Или просто призабыли об этом — все же, люди, всё бывает…
Избежавшие мора люди вдруг потянулись к Агане. Одобряли, что она решила родить. Благим словом поминали Андрея Бобкова. Женщины пускали слезу, говоря о нем, мужчины простого звания сурово кренили головы, тыкали в сердце кулаком, которое почему-то ныло по этому головастому, с особым глазом парню. Люди поучёнее — признавали, склонялись, называли неоспоримым авторитетом.
И впредь стало так. Ей трогательно пожимали запястье, участливо брали за локоть — каждый находил нужным именно Агане выразить своё восхищение научными изысканиями Андрея Николаевича. Она терялась и не знала, что ответить. Впадала в стыд: начинало казаться, будто она обманывает людей. Ведь все они думают, что она носит е г о ребенка. Но тотчас говорила себе — а ведь и его. Это он — и ту женщину, сделавшуюся Великой, и её, оставшуюся рядовой, привел к своей находке, своему обретению.
К своему.
И на всех насылает прозрение. Не к ней подходят со словом люди, не к плоду, который вынашивает она — они должны это сказать для самих себя. Облегчить душу — освободить своё, чем-то придавленное, оно легко — со своим-то.
Каждому — по сердцу его.
И даже неподступный куратор, по-свойски, как старый товарищ, отвёл за локоток Аганю в сторонку и заверил, что при всех противоречиях и сложности международной политической обстановки всегда уважал, ценил, и что, так сказать, под знаменем научных идей товарища Бобкова и будут вестись широкомасштабные поисковые работы в грядущем отчётном сезоне.
