Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала
Инга, как решила в одно мгновение про себя, так немедленно и села к телефону. Вызвала барышню для международной связи. И заказала разговор с далеким городом Лос-Анджелесом. Телефонистка обещала соединить часа через два. Но и предупредила, что на Тихоокеанском побережье в это время будет глубокая ночь. Инга строгим голосом заказ подтвердила. Ничего, Аидочка не обидится, когда узнает, в чем дело.
Пока ждала, многое про себя проговорила. И что устала биться как рыба об лед, и что судьба к ней неблагодарна, и опять про второй шанс. Но тут же осадила коней. Нет, Бог здесь ни при чем и дал ей много больше, чем она заслужила. А вина лишь на ней одной. Плохо использовала и плохо понимала, как надо теперь жить правильно, и оттого нет ей полноценного счастья. Инге даже не пришло и на краешек сознания, что то, что она называла вторым шансом, послано ей вовсе не в благодать, а как раз наоборот. И что ей надлежит страдать и замаливать смертный грех, а не ожидать даров небесных. И что те дары без раскаяния и приятия ее мук в оправдание не сбудутся никогда. И счастье земное ей отнюдь не обещано. Здесь страшный земной урок, а не награда. Но Инга все видела совсем иначе.
Ей хотелось того же, что и у всех, то есть у тех, кто, по ее представлению, жил счастливо, но уже не заслужить, а только отобрать у других прочих. В этом и состояла суть перелома. Если раньше подличать готова была лишь от страха, как на допросе у Казачука, то отныне для ее цели все средства стали хороши. Но душа ее и сейчас не совсем еще пала, однако находилась уже на «верной» к тому дороге. Первый умышленный камень «благих намерений» на торном пути, ведущим известно куда, был ею заложен.
Ничего не желалось именно теперь в России, а просто желалось. Будущее знать не хотела, а решила строить свое. Не вышло здесь, значит, надо пробовать там. Перемена места почему-то казалась спасительной. Хотя сумма от того никоим образом поменяться не могла.
А через часа полтора (раньше обещанного) зазвонил телефон долгой, пронзительной трелью. Дали Лос-Анджелес.
Аиде ужасное событие Инга изложила кратко, как будто головы мертвых собак в ее повседневной жизни – явление обыкновенное. Может, от сухости повествования ее рассказ произвел на Аиду особенно жуткое впечатление. Но Аида Сейфулина поняла, что подругу срочно надо спасать.
– Вызов я устрою, как смогу быстро. Ты только заранее закажи билет. Лучше лететь «Дельтой», через Франкфурт до Нью-Йорка, а там сделаешь пересадку на их внутреннюю линию. Так дешевле и надежней. Билет только непременно бери в оба конца.
– Зачем в оба конца? – несколько злобно сказала Инга. – Ты что, не поняла, я назад не вернусь!
– Да поняла я, поняла. Но без обратного билета тебе визу не дадут. Я же смогу устроить только гостевую, максимум на полгода. Ты у нас не политэмигрант и не еврейский репатриант. Но ты не беспокойся, с обратным билетом дорога даже дешевле.
– А дальше что? Как виза кончится? – упавшим внезапно голосом спросила Инга.
– Не бери в голову. Что-нибудь придумается, на месте поговорим. Главное, устроить тебе легальный въезд в страну.
– А долго приглашение ждать? – поинтересовалась Инга. – А то, может, меня еще раньше прикончат?
– Недолго. За неделю сделаю. Есть связи. А тебе говорю, озаботься билетом. Чтобы не бегать потом. И квартиру мою пересдай, лучше кому-нибудь из девчонок. Да и деньги реализуй, какие сможешь увезти. В цацках золотых с камешками или так.
– Это само собой, – как только Аида перевела разговор на советы, связанные с предполагаемым отъездом, Инга сразу и успокоилась. Не стала бы подруга лезть в такие мелочи, если бы не была уверена в успешном исходе предприятия.
Больше ни о чем постороннем не говорили, в Лос-Анджелесе и вправду была глухая ночь, Аиде необходимо было выспаться.
Москва. 7 сентября. 1993 года. Несколько мест сразу.
Белое платье, на удивление, смотрелось красиво. Может, дело было в прическе и в достойно наведенном макияже, а может, Соне только так казалось. Свекровь ее, Ева Самуэлевна Фонштейн, сама и накрасила невесту, сама и причесала. Вечно суровый ее вид оказал сегодня магическое воздействие на бабушку, та не посмела влезть с советами и противоречиями. И Соня теперь выглядела как человек, а не как движущийся макет в комнате страха чешского Луна-парка.
Хорошо было платье, и короткая газовая фата тоже хороша. С согласия свекрови Соня содрала с венца банты и цветочки, бабка и тут не посмела возразить, и фата сразу превратилась в трогательный и нежный убор вместо вульгарной клумбы. Да и что могла бы возразить бабушка Еве Фонштейн? В конце концов, невеста ее сына должна выглядеть пристойно и в ЗАГСе, и за столом, и на фотографиях, тут и престиж семьи жениха. Еще не хватало, чтобы знакомые и родственники сказали, будто ради фамильной чести Лева Фонштейн женился на кекелке.
Соня сегодня уверяла себя, что изо всех сил постарается быть счастливой. Хотя бы оттого, что покидает бабкин дом навсегда. И родители ее приехали из Одессы, тоже довольны женихом и свадьбой, рады за Соню. Уже не такие виноватые, даже и папа. Но уж как доволен дядя Кадик, и передать нельзя человеческими словами. Ему-то есть с чего. Вообще дело с поспешной свадьбой сладилось не просто так. А то бы Гингольды со своей стороны еще тянули бы и тянули, бабка так скоро не выпустила бы Соню из цепких своих ручонок.
Все началось с довольно грустного события. Но по порядку.
Вот уж как два года тому назад Соня получила заветный диплом и метила в аспирантуру. Но тут жизнь в стране повернулась настолько круто, что бабушке с дедом содержать Соню «за так» и в действительности стало накладно. Общество старых большевиков приказало долго жить, кафедру у деда отобрали и упразднили. Никому более не нужен стал научный коммунизм. Из средств к существованию реальную величину представляла только пенсия, которую деду выплачивало переименованное КГБ. Кадик свои заработки категорически отказался отдавать в семью, да и они были теперь смешны. Много разглагольствующий, но мало что способный делать сам, дядя Кадик не смог пролезть ни в одну стоящую кормушку, а так и остался всего лишь старшим преподавателем, финансирование его темы при современной инфляции представляло собой мизер. А в серьезный раздел нефтяного наследства кто бы его допустил? И Соне пришлось аспирантуру через год оставить, зарабатывать самой. В филиал журнала «Лайф» она устроилась по протекции Раечки Полянской, хотя та и была до сих пор в скрытой обиде из-за Додика, но Соню не винила. Чувствовала, что то дело с отказом обстряпалось нечистым образом. О самом Додике раз и навсегда Соня постановила не думать, а если потребуется, то и отгонять мысли напряжением воли. Иначе Соне бы пришлось только утопиться. Рана, ей нанесенная, закрыться и срастись краями не могла, потому о ней возможно было лишь позабыть и делать вид, что никакой такой гложущей, порой и мучительной боли не существует вообще. И Соня иногда представляла, что Додик не уехал далеко от нее, а просто умер. Как когда-то она отрезала и Гришу Крыленко, который для нее тоже фактически вмиг перестал существовать.
Заработки ее в журнале, если говорить о начале новых времен, казались достаточными для сытого существования. Если бы, конечно, Соня существовала на эти заработки одна. Но деньги она честно относила в общий котел, сдавала все до рубля бабушке, впрочем, без сожаления. Ей даже было и приятно, что настал, наконец, ее черед погасить тот долг, о котором у Гингольдов ей твердили с утра до вечера. А Соня никак не желала прослыть неблагодарной. Деньги, ею заработанные, мгновенно расползались, как беглые тараканы, и в доме тягучей волной накатывали регулярные скандалы. Никто из всех его коренных обитателей не желал поступаться собственным образом жизни в угоду соседу. Дед требовал для себя того же питания, что и всегда, костюма у постоянного портного, денег на такси, раз уж отобрали государственную машину, и прочее, прочее. Ему было абсолютно все равно, где бабушка возьмет на это средства, потому как его пенсии уже не хватало ни на что. Значит, пусть именно в его пользу идут Сонины деньги. И уж чего говорить, что дядя Кадик был с этим распределением средств категорически не согласен. Личные свои плоды многолетнего вымогательства, лежавшие на сберкнижке, Кадик хоть и обратил по совету отца в наличные деньги и закрыл счет, однако инфляция очень быстро приговорила всю сумму к уничтожению. Потому как избалованный дядя ни за что тоже не желал отказываться от привычных удовольствий. А тут и рестораны стали ему не по карману, и машина его быстро устаревала и не выдерживала никакого сравнения с иномарками нуворишей, и одежда теряла класс. В общем, весь его светский облик нуждался в ежедневной и весьма существенной денежной подпитке. А взять было негде. Дед не давал более ничего, а у самого Кадика вдруг засвистел ветер в кармане. Опять оставалась только Соня. И Кадик приступал к бабушке, вымучивал из нее Сонины взносы доллар за долларом, а та ругалась и не давала, потому что все еще боялась мужа, а Кадика по-своему жалела. И от этой жалости, происходящей более от того, что сын ее не мог отныне ничем похвастать, сердилась она особенно яро и беспомощно. Надо ли объяснять, что Сониных нужд никто из Гингольдов не видел отныне даже в телескоп.
