Алла Дымовская - Рулетка еврейского квартала
Само Идолище в природном смысле было немногим старше Инги, разве что лет этак на пять, семь. А в смысле внешности – возьми кадр из любой подходящей по теме оперативной хроники, не ошибешься. И вообще, как писалось до той поры в школьных сочинениях, типичный представитель типичной прослойки тогдашнего общества. Сначала Идолище делало только намеки, от обжорства полагая, что сего выйдет достаточно, и девушка всенепременно тут же сойдет с ума от счастья и бросится ему на неохватную шею, и полетят они гонять ветер хотя бы на Канарские острова. Чем провинились перед «новыми» лайдаками безобидные островные владения, отданные по справедливости испанской короне папой Евгением, по номеру четвертым, неясно и по сю пору. А только, как на разбой, так после непременно на Канары, и все тут. То ли мест иных на карте не сумели прочесть, то ли сыграл свою роль стадный инстинкт.
Инга, уж понятно, Идолищу на шею или на иные какие места и не думала бросаться. Остатки былой гордости еще жили в ней, и от Идолища ее воротило с души. Даже некогда пленившие ее и Катю Рудникову Ислам и Измаил, горные братья, казались не такими противными по сравнению с ним. А Идолище злилось, уже и угрозы посыпались ей по адресу. Могло все кончиться плохо. Тут уж стало не до бизнеса. Инга кинулась было за защитой к Будякову. Он по старой памяти (и мало ли когда пригодится воды напиться) Идолищу сверху пригрозил. От Инги вроде бы отстали, но и пообещали, что при малейшей возможности устроит ей Идолище развеселую карусель. Аидочка, родная душа, к этому времени уже давно отъехала, оставив Инге на попечение квартиру. Совета испросить было не у кого, а очень хотелось. И страх, мутный, тягучий страх ничем и никем почти не защищенной одинокой женщины одолевал Ингу. И еще злость на всякую мерзость и безоглядную неудачу собственных планов поднималась в ней все сильнее. Уже и спрашивала себя, а зачем, собственно, она осталась, чего ради отвергла предложение лучшей своей подруги и не стала пытать счастья за морем-окияном. Чтобы добыло ее Идолище в качестве трофея, заставив теперь до самого дна испить чашу позора и гадливого унижения? Ведь зарекалась перед собой, что никогда больше. Что хватит с нее Гончарных, Мариков, богатых женихов Тянучкиных и Ирискиных, что жить станет своим умом и отвагой, наученная, с какой стороны у лужи грязь. И ничего не выходило.
Другое беспокойство пришло, когда Инга, между делом общаясь с Будяковым, узнала, что в зреющем гнойнике противостояния дома Белого и Кремля официального Тимур Тарасович костьми готов лечь за парламентскую правду. И ляжет ведь, остолоп, и указать бесполезно. Инга уж пыталась, хотя теперь совсем в пользу своих предостережений не верила. Так и вышло – Будяков только возмутился и посоветовал не лезть в дело ей не по уму, а за Руцким и Хасбулатовым видел будущее. И черт бы с ним, с Будяковым, коли одолела его непростительная глупость, но только без Тимура Тарасовича никакой бы защиты от Идолища больше бы не произошло.
А сегодня с утра как встала – так началось страшное. Не сама встала. Соседка, Елена Тимофеевна, пожилая учительница географии вышла на лестничную клетку с внучкой Наташей, долго кричала, прежде чем позвонить в дверь напротив, чем уже одним разбудила Ингу. День был воскресный, выходной, Инга отсыпалась от недельных трудов, но уж очень истошно вопила соседка, и ей в тон плакала громко маленькая Наташа.
Инга, едва накинув махровый, в разноцветную полоску халат, вышла на порог узнать, в чем дело. Худое предчувствие одолело ее еще по пути, и предчувствие то сбылось. Пред ней открылось ужасное и сильно противное зрелище, Инга отчего-то подумала в первый момент, что вот бедная Наташа, ни к чему ребенку в шесть лет видеть такое.
– Елена Тимофеевна, вы уберите Наташу! – закричала она первым делом растерявшейся соседке. – Наташа, отвернись, глазки зажмурь! И считай до ста! Или нет, вот что, беги домой! Да откройте же ей дверь, Елена Тимофеевна! – давала она противоречивые советы и указания престарелой географичке.
Потом, уже спровадив Наташу, смогла и она оглядеться. Елена Тимофеевна, отважная школьная натура, тоже не уходила, совестливо осталась стоять рядом с Ингой.
– Инночка, может, в милицию позвонить? Если вы смущаетесь, то я могу сама, – Елена Тимофеевна говорила бессмысленные и никак не подходящие слова, но от страха и омерзения не понимала этого.
– Елена Тимофеевна, да что толку? Приедут, скажут, хулиганство. Я сейчас уберу.
– Вы думаете, это не хулиганство? – как-то безнадежно спросила интеллигентная географичка.
– Вот что. Неважно, что я думаю. А только не надо вам здесь быть. И еще: вы, Елена Тимофеевна, делайте с сегодняшнего дня вид, что меня не знаете совсем, и не здоровайтесь даже. Я не обижусь. У вас Наташа, да и вообще.
– Вы зря меня напугать пытаетесь, Инночка, – вдруг бодро улыбнулась ей Елена Тимофеевна, – меня два поколения школьных сорвиголов не запугали, не то что… – Елена Тимофеевна недоговорила, оглянувшись на устроенную мерзость.
А видик у Ингиной двери был что надо. Прибитая гвоздищем за ухо, прямо под квартирным номером, мертвая голова какой-то несчастной сиво-черной дворняги, обмотанная выпущенными кишками, другим концом надетыми на дверную ручку. И кровь была на двери и на плетеном коврике крупными каплями, будто собачьи слезы.
– Опричники! – громко выкрикнула Елена Тимофеевна. – Только помела не хватает. Это вас так из-за бизнеса вашего?
– И из-за него. Хотя не совсем. Это, Елена Тимофеевна, не школьные атаманы, это гораздо хуже. Их надо бояться. Я, например, боюсь, и даже очень, – созналась Инга, и голос ее дрогнул.
– Может, все-таки милицию? – присмирев, опять предложила географичка.
– Не стоит. Вы идите пока к себе. А минут через пятнадцать выходите с Наташей. Я здесь сейчас уберу и помою. А Наташе скажите, голова не настоящая. Это розыгрыш, кино снимают, что ли. Ну, придумайте.
Инга, спровадив соседку, с желудочными содроганиями и сердечными спазмами как могла скоро очистила дверь от останков несчастной собаченции. Вынесла пакостный мешок на улицу, к общественной мусорке. Руки у нее тряслись мелкой нервной дрожью. Утро раннее и солнечное томило своим противоречием сильнее, чем если бы природу заливал угрюмый дождь. А дойдя обратно до квартиры, Инга тут же набрала полную ванну, села отмокать в скрипящую пену с надеждой хоть как-то самоуспокоиться.
Куда там. Ничуть ванна не пошла впрок. Только мешала думать, как следует, да еще и разозлила вдобавок. Инга то одной, то другой ладошкой свирепо разбивала, расшвыривала в стороны мыльные хлопья, отчаянные слезы потекли без предупреждения по ее лицу. «Все! Больше ни за что! Все! Хватит с меня! На веки вечные! На все времена!» – так кричала она сама себе и не знала, собственно, чего «хватит» и что «все». Честной ли попытки к новой жизни, собственных блаженных представлений, напрасных надежд на шансы и на Бога. Не смогла бы и ответить, к чему желала вернуться, от чего отгородиться, куда идти. Кричала просто так, от ненависти к себе и всем вокруг на ненадежность мироустройства, где никакое человеческое качество, на ее взгляд, не могло гарантировать счастья. Ругалась и на Идолище, странно и смешно, ставя в вину поганцу немощность умственных способностей. Дескать, даже и месть не вышло сообразить самому, слизал с «Крестного отца» и то на лошадь денег пожалел, убогий выродок. Скоро, однако, успокоилась. И поднялась из пены несколько иным существом.
Долго ходила по комнате неодетая, опять в том же полосатом халате. Переставляла с места на место немногие подвижные вещи в комнате. Трезво думала, холодно чувствовала, словно автомат, решавший задачку. Тут-то как раз припомнился Додик. Опять, как и некоторые годы назад, захотелось сбежать к нему. Только бежать некуда было. Она знала, из прошлой еще Сониной жизни, что Додик сейчас и не в Венесуэле даже, а после падения Горбачева, отбыв контракт, стал лицом независимым и вольнонаемным, в Россию уже не вернулся. Его вместе с его талантами, с руками и ногами заграбастала крупная нефтяная корпорация, то ли «Shell», то ли «British Petroleum», и Додик теперь производил для них шельфовое бурение в Персидском заливе. То есть для Инги он был совершенно недосягаем.
Однако Додик пришел на ум и ушел, а беда осталась. Это сейчас голова дохлой дворняжки на двери, но в ней и намек. Что вот, мол, и твоя голова на такое же место назначена. И ведь приколотит же, совсем скоро даже, как только Будяков отваляет своего дурака на обороне белой протестантской крепости от мушкетеров президента. Тогда и Ингу можно будет брать голыми руками. Однако и Додик явился к ней не зря. От него и пролегла спасительная ниточка мыслей, указавшая выход из лабиринта. К побегу.
Инга, как решила в одно мгновение про себя, так немедленно и села к телефону. Вызвала барышню для международной связи. И заказала разговор с далеким городом Лос-Анджелесом. Телефонистка обещала соединить часа через два. Но и предупредила, что на Тихоокеанском побережье в это время будет глубокая ночь. Инга строгим голосом заказ подтвердила. Ничего, Аидочка не обидится, когда узнает, в чем дело.
