Дмитрий Березин - Бремя тела
— И слова секс она не знает.
— Смотри, сейчас достанет справочник и будет смотреть там, что оно означает.
— Никитина, хватит теории, я на практике тебе все покажу.
— Хочешь посмотреть на мою рабочую лошадку?
«Спокойно, Ксюша, не подавай вида, что они тебя напугали, что ты от их издевательств сейчас кинешься в истерику. Александр Яковлевич, конечно, переборщил, но эти уроды совсем потеряли совесть», — куда бы Ксения ни смотрела, везде видела темные пятна. На старую деревянную дверь с огромной металлической ручкой, на зеркало и деревянную скамью у самого выхода, во двор в те моменты, когда дверь открывалась, и кто-то входил или выходил прямо перед ней.
Пятно больше не было одним-единственным, притаившимся в укромном месте, чаще всего под потолком. Их было много. Вернее, это было одно и то же пятно, одного и того же цвета — матового черного, с небольшими глянцевыми вкраплениями — только оно было везде. Оно слегка пульсировало. Ксении было страшно, страшнее, чем было все эти месяцы до того при виде пятна. Но она держалась. Еще шаг — и она окажется на улице.
— Пацаны, а я бы вдул ей прямо сейчас, чего откладывать самое приятное на потом, а?
При этих словах Ксения вскрикнула и резко обернулась.
На лестнице стояло трое парней со старшего курса. Двое — один в кожаной куртке поверх спортивного свитера с капюшоном, другой с огромным рюкзаком, на котором по бокам были привязаны роликовые коньки — облокотились на перила лестницы, третий вертел в руках бейсболку и сидел на ступеньках. Они оживленно обсуждали что-то, и только тогда посмотрели на Ксению, когда она закричала. «Прикинь, спрашиваю у него, нормальная ли тачка за такие бабки, он говорит нормальная, а прокатились, движок скрипит, подвеска еле живая, стекло тонированное, да пошел он», — донеслось до Ксении, а потом они замолчали.
— Кто это? — спросил тот, что сидел на ступеньках.
— Не знаю, забей, — ответил парень в кожаной куртке. — Как думаешь, где еще можно тачку недорого посмотреть. На этом сайте один хлам. Может…
«Не могло показаться, Ксюш, не могло. Они думают о плохом, только о том, как бы трахнуть тебя. Но ты не поддавайся, не держи в себе этих мыслей. Подумай о другом, об учебе, о погоде, о том, куда сейчас пойдешь. Видишь, как много всего вокруг. А они только о сексе. Это твои силы издеваются над тобой, хотят, чтобы ты сошла с ума. Но ведь ты этого не хочешь? Правильно, Ксюша, не поддавайся».
На ее любимом пруду в маленьком сквере, отделенном от улицы массивной оградой, уже встал лед. Причем встал лишь с одной стороны. Утки беззаботно плавали в дальнем краю пруда, не решаясь подплыть к темной кромке. Сидеть на скамейке было холодно: Ксения присела на самый край, но тут же поднялась. Под ногами хлюпала непонятная каша из мокрой грязи и опавших, уже успевших почернеть и размокнуть листьев ясеня и каштана.
Она шла по мокрым дорожкам, глядя себе под ноги просто потому, что смотреть по сторонам она не могла. На другой стороне улицы, в витрине эротического бутика было вывешено ажурное дамское белье. Чуть дальше у самой ограды обнималась парочка. И еще у Ксении возникло подозрение, что в каждой второй припаркованной у края дороги машине, если вообще не в каждой, занимаются сексом. Близился вечер, в сумерках уже было трудно разглядеть, но Ксении показалось, что одна из машин даже покачивается.
«Это они специально делают вид, что в машине никого нет, на самом деле лежат на заднем сидении и творят… Не думай об этом, Ксюша».
Когда Ксения начинала поднимать глаза, то всматривалась в лица прохожих. Им не было никакого дела до Ксении. Но все же Ксении показалось, что один мужчина ей подмигнул, а парень, проходя мимо, даже прошептал:
— Хочешь, пойдем подолбимся, у меня хата тут недалеко, — прочитала по губам Ксения и тут же снова устремила взгляд на дорогу, в лужи и грязь.
Так Ксения медленно дошла до церкви, в которую ходила один-единственный раз, после смерти бабы Лары. Оглядевшись по сторонам и накинув на голову капюшон, она вошла внутрь.
XII
— Мамочка, а ты придешь в школу на концерт? — девочка сидела на коленях у женщины и рисовала. — Я там петь буду, мамочка. Мы песню поем про товарища Сталина.
— Конечно, Ларочка, приду, — ответила женщина. — Мы с тетей Машей обязательно придем. Ведь концерт был назначен давно, Ларочка, мы уже все решили.
Она не могла сказать дочери, что из-за этого похода на концерт у нее была стычка с сестрой, которая вечером по пятницам обыкновенно ходит на танцы. А одной ей вряд ли удастся дойти до школы и подняться по лестнице в зал. Мужа раньше с работы тоже не отпустят. Оставалось лишь одно — уговаривать сестру.
— Я как заведенная, как посудомойка и прачка! — кричала Маша. — Что такое могло случиться с твоим зрением, ведь говорил же доктор, что вернется оно, что будешь ты видеть. Брешит он, значит. На такого писать надо, куда следует, чтоб неповадно было брехать.
— Что ты, Машенька, не нужно ничего писать, не нужно, слышишь?
Маша молчала, протирая тарелки. Тарелки были намыты до того чисто, что скрипели от каждого прикосновения.
— Машенька, пожалуйста, один разочек. Хочется мне услышать, как Ларочка петь будет. Пусть не увижу, хоть послушаю. Да и Ларочке, представь, каково ей будет, если у всех родители будут, а у нее нет. Машенька, не молчи, умоляю тебя.
Она понимала, что сестра делает вид, будто ее нет, а сама продолжает протирать посуду. Она слышала все: и дыхание сестры, и поскрипывание тарелок, и шорох полотенце, и как капает вода в раковину, как хлопает форточка у соседей. И она знала, что Маша согласилась, только она не решится сказать этого вслух. У нее много работы и быть обузой для нее совсем не хочется. Совсем скоро прокатятся по округе заводские гудки и в передней раздадутся тяжелые шаги мужа.
Если бы только была жива их с Машей мама, сильная женщина, решительная, властная, а, главное, умевшая лечить и душу, и тело. Бывало, придет к ней со своим горем сосед, поговорят они за самоваром, да и уйдет просветленный, бросив в сенях: «Ох, Ляксевна, святая ты, святая». И чужую хворь лечить умела. Только свою не осилила — померла в голодную зиму от воспаления легких, отдав зерно, корову и похоронив до того мужа, их с Машей отца. Да и не позволила бы ей мать причитать на жизнь, на свои силы, проклинать их, молиться, чтобы пропали они.
Ларочку она не могла даже вести за руку — сводило пальцы и мучила грудная жаба. Она ходила медленно, шаркающей поступью.
Она слышала, как ей вслед кричали мальчишки:
— Немая-слепая, немая-слепая!
Она не отвечала. Не видя, где находятся эти негодники, она рисковала выставить себя в еще более невыгодном свете. Скажем, они кричат откуда-нибудь с лестницы, а она свои проклятия устремит, повернувшись лицом к дворницкой или вовсе в никуда. Тогда они засмеют ее пуще прежнего. Да и кого было проклинать, как не саму себя и то, от чего она вынудила себя отказаться.
Время шло, Лара росла. Это происходило незаметно для нее. Она могла пережить ничего не видеть год, два — но готова ли она терпеть и дальше? Она по-прежнему сидела у окна, прислушиваясь к тому, что творится вокруг. Но ничего не менялось, разве что стук шагов мужа становился все тяжелее, сестра на кухне, стиравшая и готовившая, все чаще делала небольшие передышки.
Она чувствовала себя обузой — и с каждым днем все более и более убеждалась в этом. Все более и более она винила себя в том, что отказалась, убила в себе то, что помогало ее матери жить и поддерживать других. А она в себе не нашла места для этих сил. Они угнетали, делали жизнь бессмысленной и невыносимой.
Но и без них жизнь не обрела ни смысла, ни всего того, чего в ней не хватало и ранее. А ушло очень многое: здоровье, способность свободно мыслить и действовать, распоряжаться своим временем, стремиться к новому. Жизнь замкнулась в четырех стенах, на старомодном тяжелом стуле у распахнутого окна.
Она не хотела этого делать, но другого выхода для себя не находила. Однажды, когда Лара была в школе, муж на заводе, соседи разошлись кто на работу, кто на учебу, а Маша ушла на рынок, она встала и пошла по комнате. Она помнила досконально каждый ее сантиметр. Стол, шкаф, перегородка, кровать Ларочки, их с Виктором кровать, тюк с разным тряпьем. Идти было тяжело, кололо сердце, она задыхалась, терпеть это было невыносимо. Она сделала круг по комнате, будто прощаясь со всем тем, что ее окружало многие годы. На полпути к столу она закашлялась, кашляла долго, вдыхая носом воздух пополам со скопившейся за шкафом, куда не добиралась Маша с тряпкой, пушистой домашней пылью.
Врач выписал ей сердечные капли. Она принимала их в те мгновения, когда сердце начинало колотиться сверх всех ограничений, пальцы переставали слушаться, а кашель никак не успокаивался. «Машенька, милая, три капли», — хрипя, кричала она. Иногда, чтобы Маша услышала, приходилось даже, привстав, стучать кулаком по спинке стула. Маша вбегала в комнату и, спешно вытирая руки о фартук, отсчитывала в стакан из пузырька три капли и наливала немного воды из графина. Она пила жадно, но ей казалось, что сердцебиение и кашель успокаиваются вовсе не от капель, а просто потому, что дольше пяти минут кряду продолжаться не могут.
