Алексей Кирносов - Два апреля
Потом мы посмотрели па медвежат, привязанных к столбу. Они резвились, еще не понимали, что в неволе. Гурий Васильевич сказал: «Вот и цирк».
Пошли на почту. Мне писем не было, да я и не ждал. А Гурий Васильевич получил письмо. Небольшой листочек, но исписанный густо с обеих сторон. Он прочитал его, потом положил руку мне на плечо. Я спросил: «От Нее?» - «От Нее». - «Хорошее письмо?» - «Серьезное. Она месяц отдыхала в Сочи».
Я спросил, не подумав; «Одна?»
Гурий Васильевич ответил сухо: «Женщине неприлично ездить в Сочи одной».
Он все держал письмо в руке и, только когда вышли с почты, спохватился, сунул его в верхний карман кителя.
- Кто же эта Она? - склонив голову набок, спросил Марат Петрович. -У этого капитана должна быть очень интересная дама.
- Не знаю и никогда не знал, - сказал Федоров. - Не знал, красива ли Она, умна ли, добра или зла, чем занимается в жизни, не знал даже, как Ее звать. Знал только, что Гурий Васильевич любит Ее, и сам любил Ее за это. Но сперва ненавидел. У них ничего не получалось. Гурий Васильевич не женился и в каждом порту ходил на почту к окошечку «до востребования». Что это за ситуация такая, я понять не мог. Если бы меня не любила женщина, я вырвал бы из сердца память о ней со всеми корнями и отростками. Я мысленно упрекал капитана, что он не может расстаться с блажью. Разве это так уж трудно? Тем более при нашем моряцком бытии, когда нет возможности караулить на перекрестке, обрывать телефон и ночами торчать под окном. Теория Гурия Васильевича о том, что из всей бесконечности жизни надо брать только нужное и соответствующее своей личности, в этом месте имела трещину. Я силился разобраться и однажды понял, что это стремление к единственному, что влечет тебя, пусть оно и недостижимо. Это стремление сродни стремлению капитана Де Лонга ступить на воображаемую точку пересечения воображаемых кругов. Умники правильно говорили, что невозможно добраться до полюса на шхуне. Де Лонг безумствовал, но кто осмелится назвать его дураком? Я понял это, удивился и полюбил Ее...
Потом мы зашли в магазин фактории, посмотрели на шкуры. Я погружал руки в теплый ласковый мех, прислонял мех к лицу, и становилось печально. Чудилось неведомое и невиданное, а все окружающее уходило в безразличный туман. Я решил, получив деньги, купить шкуру белого медведя. Тем более что она стоила пятую часть моего полугодового заработка и расстелить ее мне негде.
И тут Гурий Васильевич сказал мне: «Евгений, я остаюсь на зимовку».
Медведь потек у меня из рук. Медведь, за которого берут пятую часть полугодового заработка полярного боцмана. Медведь, которого мне негде держать. Белый медведь, которого я уже твердо считал своим, с глазами из янтаря, поставленный на подкладку тончайшего зеленого сукна, оскаливший клыки громадный зверюга упал на пол, навсегда ушел.
Я понял, что не куплю его, потому что он стоит такие деньги - лучше прожить на них безбедно месяца полтора. Не куплю, потому что негде расстелить эту шкуру. Потому что это - блажь. Люди стали людьми, вещи -привычными вещами. Я только спросил: «А как же Она?»
Он сказал: «Она написала мне, что не следует любить фантомы воображения, а следует подумать о себе. Это здраво. Я согласился».
Гурий Васильевич не смотрел на меня. Он бережно разглаживал на столе какого-то полосато-пятнистого зверя. Я спросил: «И вы уже не любите Ее?» Он молчал и гладил зверя. Потом кивнул. Потом скривился: «не обдавай меня потоком презрения, боцман. Мы ходим по земле, а не на три фута выше. Своевременно и ты поймешь, что жизнь отвратительно реальна. Она права. Мне уже тридцать три. Это - возраст».
Вот так бывает... Не было бы льдов в проливе Лонга, спокойно пришли бы мы на Камчатку, сдали сейнеры и разлетелись бы по домам после отвальной в шебутном ресторанчике, который называют то «Китовый ус», то «Моржовый клык», то «Рваные паруса» - смотря по настроению. Остались бы на запоре души. Что заперто, то покойно.
Мы просидели в буфете Дома культуры до позднего вечера. Спирта там не продавали, но где есть закон, там найдется и прощелыга, который поможет вам его нарушить. Доходный промысел. Заходили знакомые моряки, смотрели на наши физиономии и обходили столик стороной. Появилась красивая девушка Лена, помахала нам рукой. Гурий Васильевич, не вставая, позвал: «Идите сюда!»
На столе были две одинаковые бутылки. В одной спирт, добытый прощелыгой, В другой шампанское. Нехитрая уловка, но правила приличия требовали, чтобы была соблюдена видимость. Человека, поставившего спирт на стол в казенной бутылке, немедленно вывели бы из зала. Лена подошла и удивилась: «Вот уж не думала, Гурий, что вы пьете». Я съязвил: «У капитана сегодня праздник». Он вздохнул, попросил: «Помилосерднее, боцман». Я сказал: «Отправляйтесь в больницу, там милосердны ко всяким».
Потом пригласил Лену сесть, стал наливать ей шампанское непослушными руками. Оно, теплое, кипело и лезло из стакана на скатерть. Приходилось ждать с этой дурацкой бутылкой в руке, пока осядет пена. Лена удивилась: «Вы к тому же ссоритесь?»
Гурий Васильевич спросил: «Мы ссоримся, боцман?»
Я не ответил, повернулся к нему бортом, стал разговаривать с девушкой. От непривычки к этому занятию да от выпитого я часто упускал нить разговора, но Лена ловко подхватывала ее, выручала меня из затруднительных положений. Говорила она интересно и - мне показалось, -умно. Тогда я узнал, что она приехала из Владивостока, работает уборщицей па гидрографической шхуне и что жизнь ее устраивает. Я спросил, о чем она мечтает. Лена ответила: «Возвыситься до буфетчицы».
Таких красивых и ловко причесанных уборщиц, мне видеть еще не приходилось. Было странно, но я сказал себе: «Вот и пришлось увидеть, хорошо, что есть и такие уборщицы». Я спросил о предмете, который меня самого ужасно мучает: «Какое у вас образование?» Она туманно ответила: «Достаточное», - и я не стал уточнять.
Капитан не слушал нас, он тоскливо пил под папироску. Лена дотронулась до его рукава, спросила: «Кто же виноват в том, что вы ссоритесь?» Капитан пустил дым в потолок, сказал, не глядя ни на кого: «Льды в проливе Лонга». Лена улыбнулась: «Этой причины мне не устранить ».
Она ушла, а через некоторое время вернулась снова. Без видимой охоты, став сразу очень вежливой, Лена присела к нашему столику, и я начал изъясняться и джентльменствовать. Лицо у Лены стало озабоченным, она сказала, что проводит нас до порта, а я сказал, что нет, это мы проводим ее до лагуны, где зимует ее гидрографическая посудина. Спорить со мной было бесполезно, я увязался за Леной. Гурий Васильевич механическими шагами ступал рядом и молчал. Ночь была ясная, морозная, в моих глазах мельтешили звезды, а среди них плавала луна. Мы миновали поселок, поднялись на вершину холма. И тут я остолбенел...
Я закричал: «Жаннетта!» До сих пор у меня в ушах звучит тройное эхо: «аннета-нетта-тта...»
Зеленовато-белое поле лагуны и освещенная яркой луной, вмерзшая в лед шхуна, покрытая снегом, в заиндевелых снастях. Ничего вокруг, только Великий Ледяной океан, и вмороженная в него шхуна, и один желтый огонек на ней, один огонек среди мертвизны|, один человеческий огонек, как лампа в каюте капитана-мечтателя из Сан-Франциско, при свете которой он пишет судовой журнал «Жаннетты».
Кажется, я потянул ворот, потому что стало трудно дышать. Лена тряхнула меня: «Евгений, что с вами? Вам плохо?»
Тут Гурий Васильевич подал голос: «Мой боцман - романтическая личность и поклонник капитана Де Лонга. Помните, который поперся на полюс, загубил судно и людей, вместо того чтобы с пользой для своего отечества возить кокосы из Папеэте в Портланд.
Лена крикнула: «Перестаньте! Вы - пьяный человек!»
А на шхуне отворилась дверь надстройки, кто-то вышел и бросил окурок за борт, на лед. Лена обняла мои плечи, сказала: «Это не «Жаннетта». Эта шхуна называется «Глобус». Видите, как прозаично».
Я сказал капитану: «А вы дурак». Сел в снег и заплакал...
- Марат Петрович, дайте зеленую ракету, - сказал Овцын, оглядев в бинокль мутный, нечеткий и пустынный горизонт на юге.
Старпом не сразу понял, что от него хотят, помотал головой, спросил:
- Чего? - Потом спросил: - Зачем? - Потом опять потряс головой, улыбнулся смущенно, сказал: - Ах, да!..
Выдвинул нижний ящик стола, достал ракетницу, потом ракету из картонной коробки; он разломил ракетницу, сунул ракету в ствол, защелкнул ракетницу и вышел на крыло мостика; Овцын услышал выстрел и сразу вслед за выстрелом громкое ругательство; он выбежал на мостик и увидел, что метрах в десяти от борта распухает яркое зеленое пятно, будто под водой включили гигантский зеленый светильник.
- Вот такое дело, - сказал старпом. - Нажал.
- Хорошо еще, что так, - сказал Овцын.
Он сходил в рубку, взял два зеленых патрона, отобрал у старпома ракетницу и выпустил ракеты в небо одну за другой. Ракеты догорели, и горизонт в южной стороне остался все так же пустынен. Он взглянул на воду под бортом. Зеленое пятно исчезло.
