Морли Каллаган - Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
— Не стреляйте, — вопил он, — прекратите!
Он поднимал голос против всей этой чудовищной безответственности, из-за которой так пострадал сам и которая привела здесь к кровопролитной стычке. Ведь этого можно было избежать, если бы Фоули задержали накануне вечером.
Он возвышался посреди дороги, огромный, угрожающий. Но они продолжали стрелять. Плечо его будто ножом резануло. Стреляют! В него! И все это во имя мира и порядка…
— Боже мой! — выдохнул он, озираясь с невероятным яростным недоумением. На мостовой лежит Фоули, лицо его дергается в предсмертной судороге. Смерть, настигшая Фоули, словно устремляется к нему самому, злая, бледно-сизая смерть издевается над ним. А он-то думал, что сможет Фоули спасти.
Держа Кипа на прицеле, к нему бежал полицейский с широким красным возбужденным лицом. Кип покачнулся, плечо его больно жгло. Как она ненавистна, эта возбужденная рожа безответственного блюстителя закона. Приближаясь, она как бы расплывалась во множество таких же красных возбужденных рож. И тогда наконец Кип по-своему восстал против той силы, с помощью которой, как ему казалось, только и держится общество. Он поднял револьвер и выстрелил.
Полицейский остановился, на миг застыл. Подняв согнутую в колене ногу, он медленно оседал, схватившись за бок. Кип смотрел на него, не веря глазам. Его охватил страх. Он огляделся, взгляд его уперся в машину, наполовину въехавшую на тротуар. Он швырнул револьвер, подскочил к машине и втиснулся рядом с Керманом, чья голова бессильно свисала со спинки сиденья. Взревел мотор, Кип рванул машину назад и под пронзительный визг шин круто обогнул угол. Эти несколько секунд прошли почти спокойно. И вот началась стрельба. Завыли сирены полицейских машин. Его автомобиль с пробитой шиной кидало из стороны в сторону. Через два квартала на углу переулка он выскочил из него и побежал. Под подошвами громко хрустел антрацитовый шлак. Впереди он видел лишь заборы задних дворов. Он ухватился за верхнюю перекладину и, подтянувшись, с ловкостью прыгуна с шестом, перемахнул через забор. В легком плавном прыжке его большое тело переметнулось через препятствие и почти бесшумно опустилось по другую сторону забора. Пригнувшись, он добрался до прохода между домами, остановился, прислушался. Из переулка все громче доносился шум погони. Он очутился в узком тупике перед зеленой калиткой. Она была заперта. «Куда же мне спрятаться, куда спрятаться…» — повторял он, задыхаясь, ловя воздух широко открытым ртом. В исступлении он всем телом навалился на калитку и сломал замок. Но у него не было никакого плана действий. Он только хотел попасть в соседний квартал, потому что из тупичка приметил тихую улочку под сенью пышного конского каштана. Оттуда не слышно никакого шума: крики, гомон доносятся только из переулка. Укрываясь за каштаном, он перебежал улочку, потом миновал проход между домами и очутился на чьем-то заднем дворе, где зеленел крохотный лужок с кромкой цветочного бордюра, а на веревке сушилось белье. Еще шаг — и он снова почувствовал острое жжение в плече. Плечо стало липким — на траве, позади, алели пятна крови. У него все еще не было никакого плана.
— Господи! — вырвалось у него со всхлипом. — Некуда мне идти. Некуда!
Он оглядел дворик и заметил открытое окошко подвала. Сперва он пошел на хитрость: пригнувшись, почти скрытый завесой сохнувшего белья, кинулся к забору на задней стороне двора, оставляя за собой кровавый след. Он притронулся под пиджаком к раненому липкому плечу, рука измазалась кровью, и он отер ее о забор. Потом разорвал носовой платок, один лоскут запачкал кровью и как можно дальше отбросил его через забор на траву соседнего двора. Кинул взгляд на кровавый лоскут, ухмыльнулся возбужденно, прижал к ране другой кусок платка и пробрался к открытому подвальному окошку.
Когда он спустил туда ноги, они уперлись в вершину угольной кучи. Кусочек угля медленно покатился вниз, и он замер, затаил дыхание. Потом, пригнув голову, прикрыл окно, запер его на задвижку и очутился в сыром, пахнущем плесенью сумраке. Его тяжелое тело потихоньку плавно соскальзывало с угольной кучи. Наверху в доме слышались женские шаги, женский голос позвал детей, потом мать торопливо прошла в другую комнату. Если бы они сейчас спустились в подвал и увидели его на куче угля, скорчившегося, измученного, истекающего кровью, он бы сказал только: «Простите, мадам» — и так бы и остался лежать. Он съехал к самому углу и скорчился там, одним боком прижавшись к холодному цементу, и осторожно ворошил пальцами мягкий валлийский уголь. Потом он стал подгребать и сталкивать его себе на ногу, выгребать из-под спины и сыпать себе на ноги и на все тело. Справа, повыше, он выскреб дыру, куда в случае необходимости мог спрятать голову, а нависший край столкнуть, и его бы совсем засыпало. Когда он услышал топот, ему показалось — их там не менее полусотни. На всех соседних улицах выли полицейские сирены.
— Ага, видите, он тут был, вот следы крови!
Наверху хозяйка подбежала к заднему окошку, как раз над ним, громко спросила:
— Что случилось?
Кто-то выкрикнул:
— Нечего рисковать. Заметите негодяя — тут же стреляйте.
Преследователи остановились перед забором, на минутку затихли, но вот опять завопили во все горло, перелезли через забор и схватили кровавый лоскут.
Но он завороженно вслушивался в голоса женщины и детей наверху. Похоже было, там узнали нечто такое, что их всех потрясло. Женщина кинулась к телефону и долго с жаром с кем-то говорила. По радио низкий четкий голос торопливо передавал новости. По всему городу уже разнеслась весть: «Да, он убил полисмена». И люди переглядываются, не веря собственным ушам, в ужасе повторяют: «Да, убил полисмена. Кип Кейли. Не может быть! Кип Кейли! Какой ужас. Нет, я просто в ужасе. Погодите, послушайте, может, это неправда? Может, это кто-то другой. Он такого не мог сделать. Я не знаю, что сказать, я просто в ужасе». И по всему городу, в каждом доме женщины всполошились, как та, наверху, и говорят то же самое, что и она, переживая событие как глубокое личное оскорбление.
Он понимал это, и рыдание сдавило ему горло. Он все лежал в темноте, одеревеневший, застывший, до половины засыпанный углем, из раны его текла кровь, и лихорадочное возбуждение, не дававшее его сердцу остановиться, ослаблялось звуками голосов в доме.
«Да, мадам, я застрелил полисмена, — шепотом отвечал он тем, кто шагали наверху. — Только все было по-другому. Не так, как вы думаете. Меня прорвало. Этому суждено было прорваться. Несколько месяцев оно назревало, чтобы прорваться однажды, как предвидел судья Форд. Но я рад, что все было совсем не так, как предсказывал судья. Не слушайте его. Он вас обманывает. Он будет разглагольствовать об охране закона и порядка, но лучше спуститесь сюда и послушайте меня».
Он хотел сказать женщине наверху, что не ради Фоули это сделал. Даже видя искаженное предсмертной судорогой лицо Джо, он понимал, что Джо-Шепоток — это зло. Но суть была не в этом. По всему городу рыщут они теперь, иуды. С яростной ненавистью полиция искажает подробности происшествия. И трудовой люд останавливает полисменов, предлагая помощь. «Вы с ним не церемоньтесь. Бейте наповал. Жаль, я без оружия, а то бы сам всадил пулю в эту мразь». Мальчишки-газетчики на всех углах выкрикивают: «Кип Кейли убил полисмена!» Люди хватают газеты, читают и опускают дрожащие руки. На их лицах тревога, кучками они сходятся на углах. От потрясения они поначалу подавленно молчат, ведь от них уходит вера в добро, гаснет искорка надежды на то, что человек может измениться к лучшему, той надежды, которую они робко таили в душе. «Послушайте, я и забыл о нем, об этом Кейли. Так ведь ему прямо-таки вручили ключи от города. Все ему дали, чего хотел». Это всеобщее скорбное немое недоумение жителей города, их печаль надрывали ему сердце. Но всем станет легче, когда они опомнятся после удара и захотят отмщения. «Надо думать, его живо разыщут и вздернут, — говорят они. — Я и сам бы его охотно застрелил. Пошли тоже поищем. Да я приплачу, лишь бы дали пулю в него пустить». И в газетах пишут, что такие настроения похвальны.
Вся его ненависть иссякла. Он знал, что она иссякнет, так же как и в тот раз, когда бросился душить Фоули. И больше ему не на что было опереться. Одиночество мучило его сильнее страха. Бессильно мотая головой, он плакал. Тела своего он не чувствовал. Он устал бесконечно. Тьма вокруг него сгустилась. Он потерял сознание.
Когда он очнулся, в угольном подвале стало светлей. Алое летнее солнце клонилось к закату. Длинный луч золотился в проходе между домами, проник в подвал, световым пятном лег на цементную стену. Наверху еще слышались шаги. Но теперь вместе с легкими быстрыми шагами женщины и перестуком детской беготни прозвучала твердая неторопливая поступь мужчины, который прошел в соседнюю комнату, вернулся обратно, и потом стало тихо. Должно быть, пришел домой с работы муж и уютно отдыхает в любимом кресле, а на колени к нему забрался кто-то из ребятишек. Эти домашние звуки оживили Кипа. То была чудесная гармония невидимой постороннему глазу жизни человека в своем доме, среди своих детей — он вслушивался в нее, хотел слышать ее еще и еще. Он мечтал об этих звуках по ночам в тюремной камере, в них как бы воплощалось его представление о свободе в родном городе. В сумраке подвала на стене играл солнечный блик. Теперь он поднялся повыше и горел ярче. Это было почти пылающее алое пятно. Кип все смотрел на него, и вдруг его охватило, как бывало прежде, отчаянное порывистое желание: пусть это пятнышко света не гаснет. Этот свет и звуки наверху вызвали в памяти комнату Джулии и то, как он Джулию обидел и оставил в слезах. Теперь он жаждал дать ей знать, что умирает без ненависти в душе. Перед лицом неизбежной смерти воспоминание о Джулии было для него светлой, живой частью его существа. С необычайной ясностью он понимал, каким бесценным было то, что она дарила ему, где бы они ни были — на улице, в ресторане, на скачках, в объятиях ли друг у друга, — это было ощущение свободы, которое охватило его тогда рядом с ней ночью у ручья. В самые черные дни его жизни внезапный душевный порыв всегда давал ему силы. Теперь это был его последний великий порыв — дойти до нее, сказать, что он выстрелил не из ненависти ко всему на свете, что он не разрушил всего того, что они создали друг для друга. Он попытался шевельнуться, но не почувствовал своего тела. Пятнышко света передвинулось со стены на некрашеные доски потолка. Он следил за ним с отчаянием, широко раскрыв рот. И вот оно исчезло. И снова сомкнулась тьма. Но мечта его не угасла, она все еще вселяла в него жизнь. Пульс его бился. Бился все более гулко, с нарастающим лихорадочным возбуждением. Он мог теперь ждать долго. Когда снаружи стемнело, а сверху, из окошка кухни, на траву двора упал свет, он очень медленно ползком на животе выбрался из угольной кучи, дотянулся здоровой рукой до задвижки и потихоньку приподнялся. Угольная пыль забила нос и горло, было трудно дышать. Он высунул наружу запорошенную углем голову. Над ним, отбрасывая световую дорожку во всю длину двора, светлело окно. Он поднялся в рост, голова его попала в полосу света, и на двор упала его огромная неуклюжая тень и переломилась у заднего забора. Он метнулся от света в сумрак и в обход дошел до задней ограды. Перебравшись через нее, миновал еще дворик и проход между домами и вышел на соседнюю улицу. Она была пустынна. Он пригнулся, пересек ее, потом еще один проход, еще забор, еще улицу, и был теперь ближе к цели и рвался к дому. Через два квартала, выйдя из-за угла дома, он очутился у крыльца, на котором сидела женщина и обмахивалась веером. Она в ужасе откинулась на стуле, подняла руки, вскричала:
