Майкл Ондатже - Кошкин стол
Возвращаюсь мыслями вспять не только к этому разговору за корабельным столом, но и к вечерам на Милл-Хилл, когда я был подростком. Мы с Масси и Рамадином быстренько доели карри, поданное на ужин в доме их родителей, и мчимся на станцию, чтобы успеть на поезд 19:05 в город. Мы прослышали про некий джаз-клуб. Нам соответственно шестнадцать и семнадцать. И теперь я понимаю: вот он, этот взгляд, обращенный далеко в будущее, — взгляд матери Рамадина на ее первенца с его больным сердцем.
Вчера мне впервые приснилась Масси. Мы расстались много лет назад. Я стоял среди каких-то альпийских домиков — люди жили на втором этаже, первый был отдан животным. Я много лет не видел ее во сне, а уж наяву — тем более.
Она вышла на сцену, а я оставался в укрытии. Темные волосы коротко пострижены, не так, как когда мы жили вместе. Лицо стало явственнее, появились интересные новые ракурсы. Она выглядела здоровой. Я понял, что могу снова в нее влюбиться. Притом что не мог влюбиться в ту, какой она была раньше, наделенную общей историей и привычной внешностью.
Появился какой-то мужчина, помог ей забраться на стол, и тут я заметил, что она беременна, на раннем сроке. Они что-то услышали и пошли в мою сторону. Я перепрыгнул через изгородь, упал на колени и помчался по дороге, вдоль которой толпились купцы, кузнецы и плотники, занятые своим трудом. Грохот их орудий напоминал звуки боя. Потом шум превратился в музыку, и я внезапно понял, что никуда не бегу, это Масси мчится меж опасных ритмов ножовок и наковален. Я же — расчленен, меня больше нет на сцене, нет в ее жизни. А она, беременная, полная жизни, ускользает от опасностей. Масси, увенчанная копной темных волос, стремится к чему-то за пределами ее нынешнего существования.
На самой заре своей жизни я научился — или был обучен — искусству легкого расставания с теми, кто близок. Когда мы с Масси решили разойтись, я, несмотря на всю боль, не боролся за нее. Расставание было чуть ли не беспечным. И вот по прошествии времени, но пока вихри и пена нашего общего бытия еще не улеглись, я вдруг начал доискиваться объяснения и причины. Я оголил, как мне казалось, истинную суть наших отношений. Только, разумеется, она не была истинной. Масси говорила, что, оказавшись перед непреодолимыми обстоятельствами, я всегда пользовался одним и тем же трюком. Я превращался в полностью неприкаянное существо. Не верил ни слову из того, что мне говорили, даже тому, что видел своими глазами.
По ее словам, впечатление было такое, что я вырос с убеждением: все на свете представляет опасность. Наверное, ты когда-то столкнулся с обманом, говорила она. «Так что дружить и сходиться ты можешь только с теми, кто по-настоящему тебе не близок». А потом она спросила напрямую: так ты все еще веришь, что твоя кузина — убийца? И если ты раскроешься, скажешь всю правду, это может ей сильно навредить?
— Это твое оглядчивое сердце, черт тебя побери. Чья же это любовь довела тебя до такого?
— Я любил тебя.
— Чего?
— Я сказал: я любил тебя.
— Не думаю. Кто-то лишил тебя этой способности. Расскажи наконец, что случилось, когда ты приехал в Англию.
— Поступил в школу.
— Нет, когда ты только приехал. Я знаю: что-то случилось. Когда я увидела тебя снова, после смерти Рамадина, мне показалось, что с тобой все в порядке. Но похоже, я ошиблась. В чем?
— Я сказал. Я любил тебя.
— Ну да, любил. А теперь мы расходимся, верно? Так вот мы и испепелили то хорошее, что еще оставалось между нами, а стоило ли?
Каждый день после отхода из Порт-Саида оркестранты в костюмах сливового цвета играли вальсы на прогулочной палубе; похоже, туда высыпали все пассажиры, дабы насладиться ласковым средиземноморским солнцем. Мистер джигс прогуливался меж нами, пожимая руки. Тут же был и мистер Гунесекера, с обычным красным платком на шее, — он раскланивался на ходу. Мисс Ласкети надевала свой «голубиный» жилет с десятью мягкими карманами, в каждом сидело по турману или хохлачу с торчащими наружу головками: мисс Ласкети выносила их на палубу подышать морским воздухом. А мистера Мазаппы не было. Его словесный карнавал закончился. Было лишь несколько вспышек ажиотажа, самая серьезная из-за того, что вскоре после выхода из Порт-Саида веймараниха О’Нила якобы сиганула за борт и поплыла к берегу. Мы-то не сомневались: упади собака в воду, мистер Инвернио прыгнул бы за ней следом. Но нас всяко порадовало исчезновение этой чемпионки, дважды бравшей медали на выставке «Крафте»: это означало новые проблемы для капитана. Еще одна промашка, заметила мисс Ласкети, и для него она может стать последней. В нашей каюте, с глазу на глаз, мистер Хейсти намекнул, что Инвернио просто припрятал веймараниху, ибо совершенно очевидно: он в ней души не чает, а ее исчезновением никак не огорчился. Мистер Хейсти добавил, что не удивится если через несколько недель миссис Инвернио, если таковая вообще существует, будет замечена в Баттерси-парке с этой самой бесценной псиной на поводке.
В один из вечеров на прогулочной палубе состоялся концерт на открытом воздухе, его сопровождал гул моря. Исполняли классику — мы с Кассием и Рамадином о ней тогда не имели ни малейшего понятия, а поскольку все трое заблаговременно завладели стульями в первом ряду, просто встать и уйти было нельзя, разве что изобразив внезапное недомогание. Я не прислушивался, вместо этого воображал, как бы подраматичнее подняться и выйти, прижав руки к животу. И все же кое-что слышал — и звуки казались знакомыми. Они исходили от рыжей женщины, которая, сидя на сцене, то так, то этак откидывала волосы и играла одна, когда остальные музыканты смолкали. Было в ней нечто знакомое. Может, я видел ее в бассейне. Сзади протянулась рука и стиснула мне плечо, я обернулся.
— Похоже, это твоя скрипачка, — прошептала мне в ухо мисс Ласкети.
Я не раз жаловался ей на шум в соседней каюте. Теперь посмотрел в программку, лежавшую на стуле. Потом на женщину, которая в каждой паузе откидывала назад непослушные волосы. Получается, знакомы мне были не ее черты, а ноты и трели, которые теперь начали вплетаться в игру других музыкантов. Будто случайно, они становились частью схожей с ними мелодии. Наверное, ей это казалось настоящим волшебством после всех этих невыносимых часов в раскаленной каюте.
ЭКЗАМЕНАЦИОННАЯ ТЕТРАДЬ Запись № 30
Преступления, совершенные (до настоящего момента) капитаном «Оронсея»
1. Недосмотр, по которому мистер де Сильва был до смерти укушен животным.
2. Необеспечение безопасности детей во время страшного шторма.
3. Использование грубых, непристойных выражений в присутствии детей.
4. Несправедливое отстранение от должности мистера Хейсти, старшего собачника.
5. Декламация очень оскорбительного стихотворения в конце ужина.
6. Утрата ценного бронзового бюста мистера де Сильвы.
7. Потеря ценной веймаранихи, чемпионки породы.
Мисс Ласкети. Второй портрет
Я недавно был на мастер-классе режиссера Люка Дарденна. Он говорил о том, что у зрителя не должно складываться впечатление, будто он до конца понимает персонажей его фильмов. Сидя в зале, мы не должны считать себя умнее их; мы знаем персонажей не лучше, чем они знают самих себя. Мы не должны уверенно говорить: они поступают так потому-то, не должны смотреть на них свысока. Я с этим согласен. Для меня это — основной принцип искусства. Хотя, подозреваю, таких, как я, немного.
По первому впечатлению мисс Ласкети предстала этакой старой девой и недотрогой. Миры, о которых она рассказывала, нас совсем не интересовали. Она с жаром повествовала о шпалерах и об оттисках с бронзовых рельефов. А потом обмолвилась, что под ее опекой находятся две дюжины почтовых голубей, которых она «везет одному плутократу», ее соседу по графству Кармартеншир. На что, гадали мы, плутократу сдались голуби?
— Тишина в эфире, — проговорила она загадочно.
Когда позднее мы узнали о ее связях на Уайтхолле, история с голубями стала намного очевиднее. А плутократ, надо думать, просто выдумка.
Нас тогда куда больше занимала ее неразделенная привязанность к мистеру Мазаппе. А вот на ее все растущее любопытство относительно узника и двух офицеров (один так и оставался незримым), которые везли Нимейера в Англию, мы смотрели вполглаза. «Этот заключенный, почитай, мой багаж», — заявил мистер джигс как-то за ужином группе поклонников, с притворной скромностью подчеркивая свою важную роль. А что было «багажом» мисс Ласкети? Этого мы не знали. Видел ли я это нечто, когда нанес визит ей в каюту в начале плаванья, когда она пожелала обсудить, что связывает меня с бароном? Ибо если и был странный момент в моих отношениях с мисс Ласкети, он случился, когда она попросила меня во время чая зайти к ней в каюту.
И вот теперь я пробираюсь по почти заглохшей тропинке в тот незабываемый день. К моему удивлению, в каюте оказалась еще и Эмили — можно подумать, мисс Ласкети пригласила ее специально, чтобы обсудить со мной нечто важное. На столе — чай и печенье. Мы с Эмили сидим, выпрямив спины, на двух стульях (других в каюте нет), мисс Ласкети расположилась в изножье кровати и подалась вперед, чтобы удобнее было говорить. Каюта куда больше моей, в ней полно непонятных предметов. Рядом с мисс Ласкети какой-то массивный ковер. Впоследствии мне объяснили, что это шпалера.
