Вера Галактионова - На острове Буяне
[[[* * *]]]
Уже в полутёмной прихожей Бронислава замешкалась, будто искала чего на вешалке. Сама же перекрестилась поскорее с усердием и, оправдываясь, прошептала в потолок скороговоркой: «Ну, опять не удержалася… Пугнула! Батюшки-светы. Да что же это у меня с языка-то всё слетает? Прямо беда… Ну вот чего с меня, с дурочки, возьмёшь? Накажи меня, Господи, за это – поскорей, зато не сильно! Отведи беду большую – нашли маленькую. Сильной-то уж – не карай».
И ещё рассуждала, отыскивая валенки и обуваясь: «Я же – кого? Я – вся перед тобой, Господи, открытая! Не подлая ведь какая…»
В тот миг, задетая Брониславой, Кешина вязаная шапка выпала из кармана полушубка на пол. Бронислава оглянулась на неё – и не успела поднять: чёрная, с бурой полосой, шапка осталась валяться на полу, похожая до странности на изнемогшую ворону. А за спиной Брониславы торопливо прошёл на кухню Козин.
Тогда Бронислава отодвинула с двери стёганое тяжёлое одеяло, прибитое поверху гвоздями. И помедлила ещё перед дверью.
– Знаешь что? – возбуждённо говорил Козин Кеше в полный голос. – В доме своём не хочу видеть ни тебя, ни этой твоей толстощёкой заразы. Мне тут и своей, бледной, достаточно: вечно не знаешь, чего у неё на уме!.. А я-то про жену свою думаю: что такое?! Как глянет исподлобья, так у меня ноги отнимаются! Никакой свободы… На бабу чужую обернёшься – тут же за углом собака тебе палец прокусит. А по мелочи обманешь – либо молоток на ногу уронишь, будто кто под руку тебя толкнул, либо сквозняком спину тебе до радикулита прохватит. Мошоночной грыжи ещё мне только не хватало. От твоей буянской супруги… Извини, старик: вставай. Двигай отсюда! Мне и так никакой жизни тут нет, в этом Буяне. Весь неодушевлённый Буян, и тот против меня! То молоток, то ветер… Одевайся!
– Погоди, что за суеверия? Мы же – образованные люди, говорили про Бодлера! При чём тут твоя мошоночная грыжа?! Нет, давай разберёмся. Нашу образованность, её за версту видно!.. А как же заветный Хрумкин? Ты что, с ума сошёл? Совсем уже – того?
– Планы планами, только жизнь моя мне дороже…
Препирательство обещало быть долгим. И остального Бронислава уже не слышала. Ей удалось, не упав, съехать на валенках с высокого обледенелого крыльца. Столовую ложку она вынула из сугроба и положила на перила. А грецкий орех Бронислава деловито расколола тут же, на выходе со двора – он слабо хрустнул, вставленный в створку калитки.
Про скорлупу Бронислава сказала, рассеянно пережёвывая свежее, терпкое ядро:
– Гляди-ка, как лодчонки две…
Она глубоко вдохнула морозный до синевы воздух – так, что закружилась голова, и спрятала створки в карман: на память.
– Эх, какой мороз крепкий ударил! – удивилась она. – К ночи градусов на пятьдесят пять жахнет, не меньше… Хо-ро-шо! Хо-ро-шо! Приходи, солдат, ишшо!..
[[[* * *]]]
Приспустив платок на лоб, она двинулась было к дому поскорее. Однако по дороге раздумалась: вот нагнал бы её сейчас кто-нибудь из буянских мужиков! Покрасивше который. А лучше бы всего – Макарушка Макаров. Тогда бы она остановилась с ним, засияла бы вся нарочно, подпустила бы свету в глаза! И разговаривала бы громко, и смеялась бы на всю улицу. Пускай тогда Кеша вьётся без толку, вокруг них двоих, а она бы его – не замечала.
И тут за её спиной послышались торопливые шаги, как по заказу. Она обернулась, улыбаясь заранее. Брониславу споро нагонял старик Струков – в залатанной фуфайке и в облезлой шапке.
– Кудай-то ты разлетелся, дядь Паш? Бежишь, ровно угорелый, – разочарованно спросила его Бронислава. – И чего тебе на печке не сидится? В тепле? Мотаешься по холоду, как молоденький.
– Колюня у нас женится! – выпалил старик, приостанавливаясь. – Домой вот из невестиного дома бегу. Стужа торопит, холод подгоняет!
– А я гляжу: батюшки-светы: сам на пенсии, а торопится, как на птичник, думаю…
Бронислава с надеждой оглянулась, не идёт ли кто ещё: уж если с кем смеяться, то лучше бы не с дядей Пашей, конечно. Однако старик уже забыл про спешку и поправлял дужки толстых очков, обмотанных медной проволокой:
– Чего говоришь?
– Ты, дядь Паш, получше бы оделся, для невестиного дома. У тебя же куртка цигейковая есть! – заметила Бронислава неодобрительно. – Ну, иди, иди. А то совсем замёрзнешь. В фуфайчонке-то в нарошинской.
– Чего?!. Не слышу ведь я теперь, Бронь. Как пенёк, глухой я стал! – громко похвастался старик, – Чью берём, что ль?
– Ну и чью? – поглядывала по сторонам Бронислава.
– Долго Колюня-то выбирал, беда! Скольких перебрал! Не пересчитать. И девок, и баб! – рассудительно кричал старик Струков на всю улицу, размахивая руками.
– Ладно, дядь Паш. Чего ж теперь, – сократила разговор Бронислава, поглядывая через плечо на калитку Козиных. – Ты не забыл, куда бежал?
Но старик не унимался и кричал всё громче и охотней:
– …Уж как выбирал! И та не по нём, и та не по нём! То велика, то мала, то лохмата, то гола! Горе, Бронь… А уж теперь конец: напоролся, видать, и он – на трескучу траву, наш Колюнюшка, раскрасавец-то наш. Прям гора с плеч – дождалися: напоролся!.. Свадьба на той неделе, Бронь! А ты приходи! Без тебя что за гулянка? Приходи, дочка.
– Ладно… Я, может, с мужем приду, – рассеянно пообещала Бронислава.
– А ничего, что одна! – широко улыбнулся Струков беззубым ртом. – Вот одна и придёшь!
Он посмотрел ещё со старческой лаской, как Бронислава кивает ему, потом пробежал трусцой несколько шагов. Однако обернулся и добавил, радостно показывая на уши обеими рукавицами:
– Совсем не слышу!.. Во сне только – слух весь открывается. Петушки вроде молоденькие всю ночь поют. Слушаю… А так – глухарь я теперь, Бронь! Ну, чего Витюшка-то ваш пишет? Как служит? Хорошо?.. Мы ведь, буянские, ох! Удальцы! Мы – завсегда, везде в первых… Он как, уж при награде? Иль обещают ему?.. Чего говоришь?
Бронислава рассмеялась и махнула рукой:
– …Ступай, дядя Паш!
– А и ладно, – охотно согласился старик.
Он двинулся дальше мелкой трусцой, оставляя на припорошенной дороге следы подшитых валенок. И Бронислава, постояв, пошла за ним потихоньку, глядя на отпечатки стариковских подошв.
Был бы хоть старик не глухой… Она бы сейчас стояла и рассказывала бы про своего Витька долго-долго!..
Нет, всё-таки, лучше Макарушке бы рассказала! А Кеша, поравнявшись с ними, ждал бы на морозе, пока не посинел, представляла она. И пускай бы слушал волей-неволей! Про то, как остригли наголо Витька, и как сидел он, значит, первый раз в солдатской столовке, вот бы про что она речь непременно завела!.. Старшак там один зашёл, одетый – весь не по уставу. И с воротом расстёгнутым, и с бляхой, которая висит, не знай прям, на каком переднем месте. И вот этот старшак за спинами молоденьких солдатиков, значит, проходит, и всем кручёные щелбаны в стриженые затылки кряду лепит: весело ему! Новички-то – слёзы глотают, а терпят: куда деваться? А как только этот самый старшак Витька щёлкнул, тут и кашу огненную, в алюминиевых мисках, подали.
Ладно… Сел, значит, старшак за другой стол, раскорячился – довольный! А Витёк к нему со своей кашей подошёл да всю полную миску на голову старшаку и надел!.. Уж как тот прыгал по столовке, в каше в горячей весь, весь слепой! Уж как плевался да грозился! И «ты у меня живой не будешь!», и «убью, порешу!» Вот так он скакал, пока столы сослепу не разнёс. А над старшаком-то все – смеются… И уж больше Витька капли никто не трогал никогда, в части ихой. Буянских ведь – только тронь. Небо-то с овчинку покажется…
«Обо мне, мама, не беспокойся, – писал Витёк совсем недавно. – Ты всё спрашиваешь, как старшак, облез или нет? Сообщаю: нет, хотя в районе ушей обшелушился. И в районе бровей – частично… Но мы с ним давно друзья стали. А за слабых я заступаюсь. Ещё разок с ним только, со старшаком, помахались. Цапнулись из-за татарина одного, кликуха – Гололобый. Старшак у него пакет с курагой отобрал, а потом объеденными косточками в татарина стрелял. И опять, конечно, моя горка вышла…»
Макарушка про это услыхал бы – небось, посмеялся. А Кеша тогда, небось, живо на ус-то бы намотал! Поприжался бы сразу… Он что же думает? Бронислава, она ведь не безродная какая! И Антон, это он без Витька Кешу терпит. А с Витьком они вдвоём – ого! Живо под микитки-то натычут. С ними ведь, с двоими, шутки-то плохие… Вот вернётся Витёк, и всё: живи по путёвому, друг ты разлюбезный. А не нравится – вот порог. Ступай к своим керосинкам.
Однако мысли её не понравились вскоре ей же самой.
– Да что же я сама-то? – вслух сказала она себе, опомнившись. – Немощная, что ль, какая? Да у меня Кочкин пятьдесят шестой размер носил, и то пятый угол вон как два раза искал!.. А тут – не справлюся, что ли?
Оглянувшись на козинский дом ещё раз, она прищурилась и поразмышляла, приплясывая от мороза, подождать ей Кешу или не надо. И тут же поняла: нет. Не обязательно! И хорошо, что про Витька она никому при Кеше не рассказывала. А то напугала бы раньше время!.. Так оно даже лучше, конечно.
