Альва Бесси - Люди в бою
Я рад, что теперь нас, писателей, здесь двое. Писатели поймут, что я имею в виду.
Идет дождь; дождь льет как из ведра, и мы прячемся от него в лачугах неподалеку. Говорят, за нами должны прибыть грузовики; за полночь мы шагаем к шоссе, однако грузовики не приходят, и мы шагаем восвояси и остаток ночи дрожмя дрожим в промокшей до нитки одежде. К утру одежда высыхает, и начинает припекать солнце, а каждый вечер, едва стемнеет, мы снова выходим длинной расщелиной к дороге, идем вдоль Эбро, ступая как можно осторожнее; фашистские пулеметы за рекой нацелены на наш берег — а река здесь не очень широкая. Мы идем вдоль реки, сворачиваем с дороги, карабкаемся на утесы — там сейчас роют окопы — и всю ночь напролет копаем рыхлую землю: выбросишь одну лопату, три падают обратно на тебя. До чего же все это бессмысленно, бесцельно и до чего похоже на наше положение в этой войне. А вам когда-нибудь случалось выгребать песок?
Мы с Эдом Рольфом лежим на дне окопа и, укрывшись одеялом, курим одну сигарету на двоих. Дальше по реке, где-то у Моры, слышен стрекот пулеметов, эхо разносит его вверх-вниз по течению. Потом наступает тишина, и мы засыпаем.
6
(Май — июнь)Колонна camiones[95] привозит в Дармос новое пополнение; испанские ребята стоят, сбившись в кучу. Вид у них забавный, но мы стараемся не смеяться: батальонный комиссар Джордж Уотт произнес перед нами речь, в которой призвал завоевать их доверие, заразить их нашей убежденностью, передать им (насколько возможно) наш «опыт ветеранов». Выглядят они препотешно: оружия у них нет, одеты они в ту же неказистую форму, что и мы, зато у каждого при себе набитый до отказа рюкзак, а у большинства в придачу еще один-два картонных чемодана. Нам не терпится узнать, что у них в чемоданах, и вскоре мы удовлетворяем свое любопытство.
Все они очень молоды: им от шестнадцати до двадцати лет — многие еще не бреются; большинство еще вчера работали на фермах, фабриках и в учреждениях. Они в срочном порядке прошли военную подготовку в Вильясекке. Многие родом из южной провинции Аликанте, все они еще в том возрасте, когда в юношах куда больше девичьего, чем мужского: их лица, от природы смуглые, сияют свежестью, щеки, подбородок едва тронуты пушком, у них красивые влажные глаза, как у испанских девушек. Им здесь не по себе, вид у них жалкий; большинству наверняка нет дела до этой войны; к тому же им впервые в жизни пришлось покинуть свои дома, родителей и отправиться на войну.
В их рюкзаки и чемоданы матери, отцы, сестры, родственники и novias [96] напихали все, что им удалось раздобыть, чтобы скрасить жизнь этим ребятам. Они привезли с собой большие запасы одежды, которая им вряд ли здесь пригодится; вязаные свитера и шапки, толстые носки из грубой шерсти; книги (те из них, кто умеет читать), пачки писчей бумаги, конверты, бутылки чернил (цветных) и перья для ручек. Некоторые привезли с собой гитары. Многие привезли с собой зеркала (кое у кого зеркала даже в деревянных рамах), бесчисленные куски скверно пахнущего мыла и талька, и все без исключения привезли флаконы с туалетной водой — без нее ни один уважающий себя испанец не считает себя со всеоружии, даже во фронтовых окопах. Вдобавок они привезли с собой всевозможную провизию: скверный шоколад, который здесь большая редкость, пироги, печенье, кирпичи хлеба из муки грубого помола, мясные и рыбные консервы — диву даешься, как только их родителям удалось все это раздобыть; мешки грецких и лесных орехов, миндаля, сушеного инжира, свежих и сушеных яблок, апельсинов. Кое-кто прихватил даже живых кроликов.
— Отныне интербригадовцы, — сказал нам Джордж Уотт, — станут выполнять ту роль, для которой они изначально были предназначены, — они будут наставлять испанских солдат, подавать им пример. Наш батальон и все батальоны Интернациональных бригад будут перестроены, в них вольется испанское пополнение. До сих пор к нашим батальонам были прикомандированы несколько испанских взводов; теперь испанцы вольются непосредственно в наши роты, взводы и наши отделения. У нас будут Интернациональные отделения, которыми будут командовать испанские cabos, и испанские отделения, над которыми будут поставлены американские cabos. Надо стараться показать этим ребятам (почти никто из них не был на фронте), зачем мы приехали в Испанию, показать, что мы не иностранные наймиты наподобие немецких и итальянских «добровольцев», воюющих на стороне Франко. Мы здесь лишь для того, чтобы помочь испанскому народу отстоять демократию, за которую он в свое время проголосовал. Почти ни у кого из этих ребят нет политических убеждений — да и откуда им взяться? Они еще мальчишки, их намеренно лишали возможности получить образование. Мы должны стать их товарищами, их братьями, их наставниками, их друзьями.
По-моему, почти никто из нас не верит в успех этой затеи, однако мы стараемся вовсю. Испанцы — прирожденные националисты, впрочем, в этом они мало чем отличаются от других национальных групп. Большинство людей, которых с детства приучают относиться к иностранцам с недоверием, вырастают националистами. Большинство людей, которым с детства внушают, что они лучше всех, кто не был рожден в их богом хранимой стране, не хотят идти в подчинение к иностранцу, к тому же не умеющему путно объясняться на их богоданном, лучшем в мире языке. Причудливая и коварная штука — шовинизм. Американцам (а что греха таить, и такие имеются), которые всегда относились к испанцам свысока, не приходит в голову, что неумение говорить по-испански роняет их в глазах испанцев. Если ты не умеешь говорить на чужом языке, у тебя есть выход — смотреть свысока на тех, кто умеет на нем говорить. А как известно, односторонняя неприязнь быстро перерастает во взаимную. Между американцами и испанцами устанавливаются довольно натянутые отношения; если вспомнить, что те же самые американцы пожертвовали всем, чтобы прийти на помощь испанскому народу, это на первый взгляд может показаться парадоксальным. Однако из-за не до конца преодоленного американцами высокомерия, с одной стороны, и неизжитой подозрительности испанцев — с другой (лишь немногие из них понимают, что сейчас решается судьба их родины), эта натянутость так никогда и не проходит. (Разумеется и франкистская пропаганда немало этому способствует.)
Но поначалу они очень расположены друг к другу. На праздновании Первого мая, которое устраивают прямо в открытом поле, неподалеку от Дармоса, ветеранов и новобранцев тянет друг к другу, как пьяницу к вину. Испанцы и американцы соревнуются, кто быстрее «проникнет в тыл противника», кто дальше прыгнет, кто лучше возьмет препятствие, кто быстрее добежит в мешке; состязаются в беге, в боксе, в местной разновидности футбола, в метании гранат, в стрельбе из винтовок — с детским увлечением и удивительным дружелюбием. Они покатываются со смеху, глядя, как бойцы, соревнуясь, кто быстрее «проникнет в тыл противника», ползут по-пластунски по полю, вскидывая зады; они хлопают друг друга по спине, когда идет соревнование в ходьбе на руках или когда бегущий в мешке пашет носом землю. Они поют хором. Призы: коробка крекера «Сан шайн», кусок мыла, плитка шоколада «Херши», пачка «Лаки страйк» — делятся поровну. Они явно нравятся друг другу. Новобранцы смотрят на нас как на бывалых вояк; с неизменной учтивостью слушают, когда мы пытаемся на своем тарабарском испанском рассказать о боях, в которых мы участвовали; слушают, когда мы рассказываем об Америке и о солидарности народов всего мира с народом Испании. Они слыхом не слыхали об Америке, а уж о международной солидарности рабочих и подавно. Они же рассказывают нам просто, неторопливо, с трудом подыскивая слова, о своих семьях, оставленных в Аликанте, о своих братьях, которые сейчас воюют южнее, на других фронтах. Они пытаются понять нас, и мы пытаемся понять их.
Они с энтузиазмом относятся к реорганизации батальона. Они с энтузиазмом относятся к американским командирам, а американцы благоволят к испанским cabos и командирам отделений. Американские негры, такие, к примеру, как Маркус Рансом, наш отделенный, становятся любимцами испанцев. Наши негры проникаются к Испании пламенной любовью — ничего подобного они не испытывают к Америке, и это вполне понятно: здесь нет расовых предрассудков. Испанцам негры в диковинку, и они любят их такими, какие они есть. И Маркус, который не в состоянии запомнить ни одного слова по-испански, вполне успешно командует своим отделением, сплошь состоящим из испанских мальчишек. Он в совершенстве освоил благородное искусство пантомимы; со стороны может показаться, что он паясничает, но мальчишки смеются вместе с ним, повинуются ему, и, что самое главное — они любят его, называют «Маркуус» и ходят за ним по пятам.
После того как я три дня проходил в командирах отделения — без всякого, надо сказать, удовольствия, — Аарон Лопоф, командир второй роты, берет меня к себе старшим адъютантом.
