Ирина Муравьева - Мы простимся на мосту
Танина душа нарывала. Александр Сергеевич жил один, никаких известий ни от уехавшей жены, ни от сына не было. Он опять начал сильно пить; иногда оставался даже ночевать на работе, но не потому, что не успевал добраться до дому, а потому, что сразу же, закончив работу, выпивал столько, что засыпал прямо на месте. Таню удивляло еще и то, что он ни разу не попросил ее зайти к нему на Молчановку. Иногда самые нелепые мысли, которых она пугалась именно оттого, что слишком уж нелепыми они были, одолевали ее с такой силой, что Таня чувствовала отвращение не только к нему и себе самой, но ко всему, что в эти минуты попадалось ей на глаза: деревьям, прохожим, весенним, грохочущим в небе, растрепанным птицам. Все мешало ей: даже робкая гамма, разыгрываемая маленькими пальцами сына в столовой, даже негромкое постукивание Алисиных башмаков и голос ее: «раз-и, два-и…». Ей начинало казаться, что Александр Сергеевич давно сошелся с другою женщиной – с какой-нибудь, например, сестрой милосердия из своей больницы, – и эта женщина уже переехала к нему, живет с ним в большой опустевшей квартире и ждет не дождется, когда он развяжется с Таней.
За неделю до Пасхи, которая пришлась в этот год на девятнадцатое апреля, Александр Сергеевич, возвращаясь из больницы, завернул в скверик, где Таня гуляла с Илюшей.
– Боялся, не встречу тебя, – пробормотал он. – Уже семь часов. Сегодня вы поздно гуляете…
– А я долго спал: до пяти! – сообщил Илюша, сияя васильковыми глазами и морщась улыбкой точно так же, как делал его убитый, ни разу не встреченный в жизни отец. – Я спал и смотрел свои сны!
– И что же ты видел?
– Наклонитесь, я вам на ухо скажу.
Александр Сергеевич сел на корточки и подставил свое ухо его румяным губам, почувствовав тот знакомый, молочный и теплый запах Илюшиного дыхания, волос и кожи, одинаковый у всех хорошо ухоженных маленьких детей, который моментально напомнил ему сына.
– Давай, говори!
Таня грустно и тихо улыбнулась.
– Мне снилось, – захлебываясь и сочиняя на ходу, сказал Илюша, – что мы все – мама, вы и я – плывем на каком-то огромном пароходе по морю. А в море: дельфины, русалки… Киты тоже есть. Ну, и лебеди тоже.
– А нас всего трое? – уточнил Александр Сергеевич и, не удержавшись, поцеловал его в холодную красную щеку.
– Ах, нас? Да, сначала нас трое. Потом еще дед к нам пришел, и Алиса, и Дина. И мы далеко, далеко все заплыли! И было ужасно смешно!
Александр Сергеевич посмотрел в эти васильковые, полные счастья глаза, погладил Илюшу по голове и поднялся.
– Я жду тебя сегодня, – негромко сказал он Тане. – Придешь?
Она вспыхнула, потому что он спросил это при ребенке, который, хотя и не мог понять, что происходит между матерью и этим человеком, мог все же почувствовать ту особую интонацию, с которой были произнесены эти слова.
– Не раньше восьми, и совсем ненадолго, – быстро ответила она.
Алиса была дома одна и вязала. С недавнего времени она принялась вязать мужские фуфайки, которые заказывала ей артель «Красный труд». За фуфайки платили мукой, иногда растительным маслом, иногда даже конфетами.
– Няня поела? – спросила Таня.
– Поела, – спокойно ответила Алиса, прищуренными глазами отсчитывая петли на спице. – Поела неплохо и спит.
– Я отлучусь ненадолго, – покраснела Таня. – Уложишь Илюшу?
– Илюша, пойдем, – не отвечая на ее вопрос, сказала Алиса, встала, отложила вязанье и протянула Илюше руку. – Ты должен еще почитать перед сном.
Поглощенная своими мыслями, Таня не заметила, как очутилась сперва на Арбате, по которому звенели конки, потом через Ржевский переулок вышла на Молчановку. Золотисто-светлое закатное небо, особенно радостное от того особенного внутреннего света, который всегда загорается внутри его, когда приходит весна, в который раз подтверждало людям свою неизменную и успокаивающую сердце природу, но мало кто смотрел на него и, судя по озабоченности человеческих лиц, на земле мало кто радовался его свету.
«Я не хочу идти! – вдруг поняла Таня и остановилась так резко, что на нее чуть было не налетела изможденная и быстро шедшая прямо за нею дама. – Я не могу видеть, как он пьет, как он слабеет и убивает себя прямо на моих глазах; я не могу слышать этого его веселого голоса, которым он начинает говорить всякий раз, когда напивается… Я больше не хочу всего этого! Я сейчас вернусь домой, а завтра скажу, что Илюша не отпустил меня, что он капризничал».
И тут же почувствовала, что не сделает этого. Она подозревала его во всех смертных грехах, боялась, что он обманывает ее, изменяет ей с кем-то, но соврать ему самой, соврать ему даже слегка, она не могла. Почему? А Бог его знает почему. Ей вспомнилось недавнее письмо ее матери из Финляндии. Несмотря на отвращение, которое вызывала в ней мать, причинившая отцу столько горя, несмотря на то, что она не имела права так откровенничать с отцом, как откровенничала в своем ужасном письме, несмотря даже на то, что Таня чувствовала, как хотелось матери оправдаться и в собственных глазах, и в отцовских, но эта странная материнская «оголенность» в словах, эта правдивость невольно напомнила Тане и себя, и сестру. Никто не учил их не врать. Беда была в том, что они сами не хотели и стыдились этого.
Александр Сергеевич встретил ее в чистой белой рубашке и галстуке. Рукава на рубашке были закатаны.
– Я рыбы сейчас нам нажарил, – смущенно сказал он. – Хлопца одного с Лубянки подлечил, и он мне за это рыбки свежей принес. А говорят, нет в людях благодарности! Вот тебе пример. Бандит, кровопийца, а рыбкой пожаловал! Мы когда-то с Васькой моим, когда ему лет двенадцать было, ездили большой мужской компанией по Волге, а там этой рыбищи – страсть! Уха там была… Ты такой ухи, я тебе это точно говорю, даже не нюхала. Еда небожителей!
Он суетился и говорил слишком много и возбужденно. Глаза его ярко блестели.
– Ты вот посиди здесь, – говорил он, усаживая Таню к столу. – Ты вот посиди, а я сейчас рыбу принесу, и будем мы вместе с тобою обедать! Вот так-то, моя дорогая… А ты помнишь, как мы с тобой обедали в ресторане в пятнадцатом году? Ты тогда в лазарете у великой княгини работала. Совсем была девочка! От каждого моего слова вспыхивала, как роза. Сейчас-то уже не краснеешь, большая…
– Я и сейчас краснею, – возразила Таня и, посмотрев на него исподлобья, огненно покраснела.
Александр Сергеевич радостно засмеялся.
– Барышня ты моя! Вечная моя барышня… А если бы остальные знали тебя так, как я? Вот бы они удивились!
Она покраснела еще больше.
– Ну, что? Пообедаем прежде? А может быть… – пробормотал он.
Таня встала и оторвала его руки от своей талии.
– Как я давно не была здесь… – сказала она, оглядываясь.
Александр Сергеевич вдруг помрачнел.
– Саша, – прошептала она робко, – ты только не делай вид, что тебе сейчас уютно и что ты не страдаешь ото всего этого…
И оба, не сговариваясь, посмотрели на висящие в столовой семейные фотографии.
– Я чувствую, как ты мучаешься, – продолжала она, – ты все время думаешь об этом, все время упрекаешь себя в том, что… я не знаю… Ты не виноват. Вернее, ты не виноват больше, чем все остальные друг перед другом. – У нее перехватило дыхание от подступивших к горлу слез. – Разве бывает так, чтобы человек был совсем не виноват? Такого не может быть, вся жизнь так устроена…
– Да ты-то откуда ее так уж знаешь? – Он опустился на стул и поднял на Таню воспаленные глаза. – Не так уж ты много и видела в жизни!
– Не видела, но угадала…
– Если бы я знал, что они хотя бы живы, – пробормотал он. – И всё. И даже другого не нужно. А я ведь все думаю: вдруг они там? А где это: там? Где они? Понимаешь?
Она опустила глаза, губы ее задрожали.
– Я тоже часто раньше думала об этом. Наверное, это нехорошо, неправильно об этом думать. Потому что все равно никто из нас ничего не понимает! Я думала о Володе. Я вот представляла себе, что это значит: «его убили»? Как это «убили»? Где же он теперь? И я… – Таня стиснула зубы, зажмурилась. – Я представляла себе его руки, волосы, кожу, глаза, сама умирала от всего этого… Ах, Господи! Ведь это все он? Нет, не он… А было все им… А теперь? И где сам Володя? Подожди! Дай я тебе все скажу, а то это опять вернется ко мне, опять я одна буду мучиться… Я вот видела его руку. И близко-близко видела. У него была широкая рука, небольшая, но широкая, и всегда очень горячая. И здесь, у самого мизинца, шрамик. И я начинала представлять себе, как его опустили в землю, засыпали и что тогда начало происходить с этой его рукой… О Господи! Как она почернела сначала, потом… – Таня запнулась. – А как только Илюша начал переворачиваться во мне, все эти мысли вдруг исчезли. Как будто бы кран кто закрыл! Как будто бы кто-то сказал мне: «Нельзя!»
– А мне, к сожалению, не говорят… Прихожу с работы, наливаю рюмку, выпиваю. Сижу здесь один и представляю себе все именно так, как ты описала. Пока не прикончу бутылку, не успокоюсь… И именно так, всё – почти что твоими словами… Где Васька? И где его эти вот кудри? – Он поднялся, подошел к стене и снял с нее фотографию кудрявого мальчика в матроске. – Вот где это все? Где мой парень?
