Ричард Бирд - Дамаск
Должен же он, наконец, увидеть какой-нибудь знак, подсказывающий, что делать. Потому что уже завтра, если он примет неверное решение, одного из возможных путей он лишится. Мир по-прежнему будет открывать ему все возможные перспективы, кроме, правда, одной-единственной, и его ошибка будет дорого ему стоить. Его жизнь изменится раз и навсегда, бесповоротно разделенная пополам.
1/11/93 понедельник 12:48
– Я тебе не верю, – сказал Спенсер. – Она бы не ушла, не предупредив. Мы же договорились.
– Ты просто недостаточно хорошо ее знаешь, – сказал Уильям. – Ты не можешь ни на что решиться. Она пошла за туфлями.
Грэйс сказала:
– А можно мне мой подарок?
Все трое стояли вокруг стола на кухне, на столе – ваза для фруктов, накрытая полотенцем с символикой Британской лиги регби, в вазе – рыбка. Уильям делал пассы над вазой, как фокусник, готовясь убрать полотенце.
– Подожди, – сказал Спенсер, – я хочу дождаться Хейзл.
– Она ушла, – сказал Уильям.
– Куда?
– Не знаю, наверное, домой.
– Она не могла уйти, она бы меня предупредила.
– Я хочу увидеть подарок.
– Может, все-таки дождемся Хейзл?
– Она успеет на него посмотреть, когда вернется.
Уильям многозначительно покачал головой, намекая, что Спенсер ничего не понимает. Потом сосредоточился на главном и, сделав несколько дирижерских пассов, убрал полотенце. Они со Спенсером стали выжидающе наблюдать то за вуалехвостом в вазе (еще живым), то за Грэйс.
Та не спешила выражать свою радость. Даже не улыбнулась. Уильям сказал:
– Ты же любишь животных.
– Это рыба, – сказала Грэйс.
– А чем она плоха?
– Она никогда не победит в чемпионате по канкану.
– С этим, пожалуй, не поспоришь.
– А как ее зовут?
– Мы зовем ее Триггер. Он тебе не нравится?
Грэйс наклонилась и принялась разглядывать рыбку через стекло. Состроила рожу. Триггер резко развернулся и подплыл к стеклу посмотреть, что происходит. Грэйс захихикала.
– Неплохо, – сказала она, – только он какой-то печальный. А почему он все время плавает кругами?
– У него плохая память.
– Мне кажется, это очень симпатичная рыбка. То есть, несмотря на то, что это рыбка. А это мальчик или девочка?
Спенсер и Уильям обменялись взглядами.
– Честно говоря, мы не знаем.
– Я думаю, это мальчик, и он немец. Потому что если он немец, его можно звать Герр Триггер. Понятно?
– Замечательная девочка, – сказал Уильям. Грэйс унесла Триггера в комнату к Спенсеру, чтобы научить его каким-нибудь компьютерным играм и развеселить.
– Да уж, – согласился Спенсер.
– Я имею в виду Хейзл.
– Но ведь она ушла из-за тебя, – сказал Спенсер. – Она бы ни за что не ушла, если бы ты не завел разговор о Джессике.
– Теперь я об этом жалею, – сказал Уильям. – Пойдем, я тебе кое-что покажу.
Уильям повел Спенсера за собой по коридору к парадной двери, хотя Спенсер предпочел бы отправиться на поиски Хейзл.
– Я сейчас пойду на улицу, – сказал Уильям, подтягивая брюки. – Хейзл меня научила.
Не заботясь о собственном благополучии, Уильям смело распахнул дверь. Он сделал несколько шагов. Спенсер шел рядом, готовясь в случае необходимости подхватить его и занести в дом. Ветер стал сильнее, но не холоднее, единственное облако плыло над городом тяжелым дирижаблем. Уильям покачнулся, но не остановился. Встал по стойке смирно, сжатые кулаки прижаты к бедрам. Закрыв глаза, он задержал дыхание, отчего на его лице проступил не присущий ему румянец.
Он открыл глаза, посмотрел прямо перед собой, выдохнул и снова вдохнул, не закрывая глаз. Он был похож на человека, изображающего игру на трубе.
– Ну как? – спросил Спенсер. – Что ты видишь?
Он подставил руки, чтобы поймать Уильяма, если тот вдруг начнет падать.
– Музыкальный магазин, – прошептал Уильям. Он снова сделал вдох и выдох. – Я вижу музыкальный магазин.
– Что еще.
– Японца.
– А еще?
– Ничего.
– Видишь автобус едет?
– Нет. Больше ничего.
– Ну вот же. Он проезжает мимо.
– Я не вижу автобуса.
– Людей видишь? Люди на другой стороне улицы, разглядывают витрины? Некоторые смотрят в нашу сторону.
– Я вижу японца. Я вижу музыкальный магазин.
Он сделал несколько шагов назад к дому, Спенсер втолкнул его внутрь и быстро закрыл дверь. Уильям прерывисто дышал, как после длительного бега. Отдышавшись, широко улыбнулся, наклонился вперед и откашлялся.
– Ну вот, видишь, – сказал он. – Это Хейзл меня научила.
– Ты что, не видел автобус? А людей? А турагентство, а все остальное?
– Она сказала, что нужно научиться не замечать определенных вещей. Нужно научиться не думать. В мире все имеет значение и все взаимосвязано. Невозможно увидеть все сразу. Нужно уметь разглядеть каждый предмет по отдельности, иначе ничего не получится.
– Разве это не грустно?
– Но иначе не сможешь жить дальше. Нужно верить в то, что все будет о’кей. Это сказала мне Хейзл, и она права.
– Ну да, она ведь закончила институт, правда?
Хейзл замечательная, сказал Уильям, и он не позволит говорить о ней плохо. Теперь он стал законченным неофитом.
– Хвала Аллаху, – сказал Спенсер. – Только жаль, что она ушла домой.
– Может быть, она не ушла?
– Ей нужно определиться.
Наконец, Уильяму удалось выпрямиться, не закашлявшись. Он немного попыхтел и хлопнул Спенсера по спине.
– Вы же созданы друг для друга, – сказал он.
– Откуда ты знаешь? И кто вообще может это знать?
– Только не просри ее, понял?
Спенсер не ожидал, что Уильям будет говорить с ним таким языком. Может, ему просто обидно? Чем он хуже других? У него есть такое же право на неверное решение.
– В твоем возрасте со мной случилось что-то подобное, я смог себя разубедить, – сказал Уильям. – И где я теперь?
– Но почему обязательно сегодня, Уильям? Я могу принять решение завтра, или послезавтра, или на следующей неделе. Зачем спешить?
– А вдруг ты ее уже потерял? Если решишься сегодня, то, может, еще вернешь ее.
– Завтра. Я решу завтра.
– Завтра, Спенсер, не наступит никогда. Это все знают.
Сегодня первое ноября 1993 года, и где-то в Великобритании, в Стэйнсе или Суиндоне, в Нарбете или Норсэме, в Мелксэме или Мелроузе, в Иэруоше или Хаддерсфилде все вокруг раскрашено пейслийским узором.[14] Энергичные седовласые старушки сидят и пьют чай, или вышивают или прядут, вяжут кофточки из ангорской или верблюжьей шерсти, или из кашемира для детей или внуков, правнуков или праправнуков, или для жертв стихийного бедствия. Бедняки едят кексы и песочное печенье. Слепые слушают «Арчеров» или «Сказку на ночь».[15] Чокнутые, плохие и озлобленные люди, как и подобает англичанам, научились сдерживать свои эмоции. Ужасные убийства не вызывают у них никаких чувств, кроме любопытства, их расследуют лучшие сыщики из Хевенингэм-Холла или из Херстмонсо-Касла: X. Р.Ф. Китинг, или Филипп Диксон Kapp, или леди Нгайо Марш. Дети познают первую любовь под сводами деревьев или в песчаных дюнах. Школы прививают глубочайшее уважение к Шекспиру, у каждого есть свой дом (он же – крепость) и бесконечные предложения по трудоустройству.
Миссис Мицуи, мать Генри, не теряет связи с раем, выписывая «Таймс», которую доставляют по понедельникам. Все новости, которые приходятся ей не по душе, она относит на счет пресловутого английского чувства юмора, которым она, все всякого сомнения, овладела бы и сама, будь у нее на это больше времени.
– Почему я не наложила на себя руки еще тогда? – восклицает она.
Генри Мицуи восемнадцать, и он уже слышал это от матери не раз. Британия – прекрасная страна, а когда-то, давным-давно, она была помолвлена с прекрасным британцем, с герцогом Веллингтонским, или с Уильямом Рэтбоуном, или с лордом Джорджем Гордоном.
– Свадьба должна была состояться через две недели, – огрызается она. – В местном журнале даже объявление вышло.
– Но ведь этого не произошло, – парирует Генри. – Чего об этом говорить?
Уже назначили дату и закончили необходимые приготовления. И вдруг ее прекрасного британца подкосило чудовищное заболевание, пневмония, или склероз, или оспа, и все изменилось. Свадьба не состоялась.
– Ты ведь даже не видела его мертвым, ты не видела тела и не была на похоронах, да? – спрашивает Генри с нехорошей ноткой в голосе.
– Это уж слишком, я бы этого не вынесла. Кроме того, были сложности с визой.
Генри хотел было рассказать матери, что от него только что ушла девушка, которая хочет служить в Асаке в силах самообороны, но не успел – его мать уже рассуждает о том, что останься она тогда в Англии, она бы жила счастливой и полной жизнью. Сколько дел она так и не успела сделать в той своей потерянной жизни, на скольких ланчах не побывала, сколько званых обедов пропустила.
– Я больше не увижусь с ней, – сказал Генри, нарушая правила и перебивая мать, хотя должен молчать и сочувствовать. Мать сверлит его недовольным взглядом, пока он не соглашается, как и раньше, с тем, что ее безотрадное настоящее дает ей право поделиться с сыном самой большой утратой прошлого. Горечь этой утраты затмевает все. Разрыв Генри со своей девушкой, увядание роз в вазе на столе, жестокость заголовков «Таймс»: теракты, массовые убийства и изнасилования. Куда смотрит местная администрация? Генри любит мать, но совсем не хочет закончить, как она. Он не желает ломать себе жизнь из-за одного единственного воспоминания. Сердце подсказывает ему, что жить одним воспоминанием глупо, воспоминаний должно быть больше. Намного полезней вспоминать обо всем понемногу. Это и означает быть уравновешенным человеком.
