Бернар Клавель - Тот, кто хотел увидеть море
39
Как только мать воротилась с вещами Жюльена, солдат сразу переоделся, а свое обмундирование завернул в шинель. Он связал рукава и стянул получившийся узел поясным ремнем.
— А это куда? — спросил он, покончив с укладкой вещей.
— Вы с собой не возьмете? — спросила мать.
— Ишь ты, чтобы меня зацапали. Я пока еще с ума не сошел.
— Это казенное имущество, — заметил отец.
Солдат усмехнулся.
— При том положении, до которого сейчас докатилась армия, одним обмундированием больше, одним меньше — ничего не изменит. — Он замолчал, поднял узел, снова положил на пол и сказал, обращаясь к матери: — Знаете, материал добротный, если вы немножко портняжите, он пойдет у вас в дело…
Отец так и подскочил.
— Ну нет! — крикнул он. — Чтобы к нам домой? Да ни за что не позволю! Чего доброго, немцы обнаружат, тогда меня прямо к стенке…
— Да они к вам не придут…
Отец перебил солдата:
— А если увидят французы, меня привлекут за кражу военного обмундирования. Нет-нет, надо куда-нибудь сбагрить.
— Как вам угодно, — сказал солдат. — Ночью выброшу на улицу.
— Лучше зарыть в саду, — заметил отец. — Вернее будет.
Все трое наклонились над узлом, сперва поглядели на него, потом друг на друга. Наконец мать сказала:
— Не стоять же тут до вечера. Теперь вы можете перейти через улицу. Только вот как это вынести?.
— Надо бы мешок, — заметил отец.
— Пойти принести? — спросила мать.
— Обождите, — сказал солдат.
Он открыл дверь, дошел до середины мостовой и спросил:
— Вон в том саду напротив вы и живете?
Мать кивнула головой. Он посмотрел в другую сторону, на площадь, где теперь стояли два немецких грузовика. Мать также вышла на улицу. Вокруг немцев собралось человек десять; улица понемногу оживала.
— Видите, им не до нас, — сказал солдат. — Идите вперед, я за вами.
— Надо запереть дверь, — сказал отец.
— Ладно, тогда я пройду, а потом уже вы.
Мать вошла в сад и оставила калитку открытой. Пройдя несколько шагов по дорожке, она обернулась. Солдат с узлом под мышкой появился в дверях пекарни, не спеша перешел улицу и тоже вошел в сад. Она пропустила его вперед.
Уже дома она заметила, что лоб у нее в поту.
Вскоре к ним присоединился отец. Лицо у него было красное. Он задыхался.
— Нельзя этого делать, — проворчал он.
— Чего нельзя делать? — спросил солдат. — Переходить с узлом через улицу?
Он пожал плечами, точно говоря, что это пустяки.
— В конце концов, это все-таки немцы, — сказал отец.
Солдат усмехнулся.
— Знаете, я их вблизи не видел, — сказал он, — но у меня такое впечатление, что у них одно на уме: как можно скорей добраться до Ментоны и Бордо. На остальное им плевать.
— Как-никак они перебили немало народа. И бомбежки, и все прочее — это не шутки…
Солдат пожал плечами.
— Все это так, — сказал он. — На то и война. Не убивать нельзя. Вот потому-то я и считаю, что надо с ней скорее покончить, теперь… — Он потер руки, как будто стряхивал с них пыль. Потом посмотрел на отца с матерью и, вдруг рассмеявшись, сказал: — В сущности ведь демобилизовали-то меня вы. Я уверен, что если бы кто сказал вам вчера, что вы демобилизуете Гиймена, рядового стрелкового полка, вы бы ни в жизнь не поверили.
Отец покачал головой. Мать чувствовала, что он недоволен. Он долго молчал, потом несколько раз повторил:
— И все-таки…
— И все-таки что? — спросил Гиймен.
Отец выпрямился, посмотрел солдату прямо в глаза и выпалил:
— Все-таки если все солдаты рассуждают, как вы, то меня не удивляет то, что делается!
Голос у него дрожал, сухие кулаки были сжаты, на руках надулись толстые, как веревки, вены. Мать испугалась. Солдат некоторое время смотрел на отца, потом улыбнулся и сел. По-видимому, он был человек спокойный. Он выложил на стол бумажник, блокнот, пачку сигарет, зажигалку, нож и еще кое-какие мелочи, которые вынул из карманов куртки, перед тем как завязать ее в узел. Он не спеша рассовал все это по карманам брюк и только потом сказал:
— Я вас отлично понимаю. И я уверен, что мой отец — он примерно ваших лет — думает так же, как вы… Только, чтобы судить, надо видеть.
Он замолчал. В звуке его голоса, в спокойном лице, в мягком выражении глаз было что-то примиряющее. Отец некоторое время еще смотрел на него, потом как будто немного успокоился и тоже сел.
— Сейчас будем завтракать, — сказала мать.
— Не откажусь, — улыбнулся солдат.
Она уже растапливала плиту, гремела кастрюлями.
— Со вчерашнего дня молочница не приходит, — сказала она. — Будем пить черный кофе.
— Неважно, — сказал солдат.
Пока она готовила завтрак, он положил руки на стол и разглядывал свои ладони.
— Знаете, это действительно нужно видеть. И даже претерпеть. — Он опять помолчал, словно подыскивая слова. И вдруг спросил: — Если телега колесом проедет по ржи, представляете себе что получится?
Отец как будто удивился, он кивнул и пробормотал:
— Ей-богу, я…
— Ну, так вот, вообразите себе колосок, который попробовал бы сопротивляться, помешать телеге двигаться вперед. Вы и представить себе не можете, что это такое. А нам врали: у них все эрзац, и едят-то они таблетки, и подметки у них картонные. Скажут же такое! Нет-нет, говорю вам, сопротивляться немыслимо, просто немыслимо! Когда я вспомню весь тот вздор, что про них мололи!..
— Однако в четырнадцатом году… — начал отец.
— Да-да, знаю, — перебил его солдат. — Марна… Но можете быть спокойны, на этот раз Марны не будет и Луары тоже, да и вообще ничего не будет. Средиземное море — это еще туда-сюда, да и то, кто знает, Гитлер столько раз требовал обратно свои колонии…
— Но, в конце концов, мы ведь не Австрия, — возмутился отец, — не присоединят же нас к ним! Нельзя же их терпеть у нас до скончания века!
Солдат устало махнул рукой и сказал, поморщившись:
— Что будет дальше, это уже другой разговор. Я знаю одно: устоять против них мы не можем. Техники не хватает. А насчет высоких идей, знаете ли, их с меня сегодня не спрашивайте. Я совсем выдохся. Может, этого и не видно, но голова у меня сейчас в том же состоянии, что и ноги.
Отец уже не спорил. Мать поняла, что он очень устал. Лицо его еще больше сморщилось; вокруг глаз были темные круги.
— Господи боже, — вздохнул он. — Кто бы это мог подумать всего пятнадцать лет назад!
Солдат ничего больше не сказал. Мать налила ему чашку кофе. Он поблагодарил, отрезал кусок хлеба и начал быстро есть.
Отец мешал ложечкой в чашке.
— Ты мешаешь, а сахара не клал, — заметила мать.
Отец положил два куска сахару в чашку и снова стал медленно мешать ложечкой. Мать все время следила за ним. Несколько минут она сдерживалась, потом все-таки сказала:
— Послушай, Гастон, пей, кофе остынет.
Отец отрицательно покачал головой, потом отхлебнул глоток.
— Послушай, что с тобой? — спросила она. — Почему ты не ешь?
— Я не голоден, — сказал он.
Она вздохнула. Солдат на минуту перестал есть. Мать подвинула к нему хлеб и масло.
— Кушайте, кушайте, после той дороги, что вы проделали, вы, верно, голодны.
40
Часть утра отец возился то в саду, то на кухне; потом не выдержал, взял лейку и пошел к калитке.
— Ты куда? — спросила мать.
— Пойду к фонтану. Я взял лейку, чтоб предлог был, посмотрю, что делается.
Она вернулась к солдату Гиймену, который все еще сидел на кухне. Они поглядели друг на друга, потом мать сказала:
— Ну, вот вам. Они здесь, и как будто ничего не изменилось.
— Не всюду это прошло так гладко.
— Так-то оно так, но если б я знала, я ни за что не отпустила бы сына неизвестно куда. Господи, где-то он сейчас?
Она рассказала, как уехал Жюльен, а потом словно про себя прибавила:
— Я не только отпустила его, я настояла, чтобы он уехал.
— Тут уж ничего не поделаешь, — сказал Гиймен. — Бывает и так: люди снялись с насиженного места, а на дороге в нескольких километрах от родного дома их убило. Часто дом стоит, а хозяина уже нет. Вот хотя бы неподалеку от Везуля нас обстреляли с самолетов. Все бросились в канаву. Первая волна прошла… Бух, бух, трах-тарарах. На дороге взрываются бомбы, но все целы. Около меня лежали старик со старухой, вижу, они встают, я кричу: «Куда вы! Это еще не конец!» Они испугались и вместо того, чтобы остаться в канаве, побежали к беседке в саду метрах в двадцати от дороги. Через несколько секунд вторая волна. Опять бух, бух, бух, и бомба прямым попаданием в беседку. Хотите верьте, хотите нет, в канаве никого даже не царапнуло, а от тех двоих только мокрое место осталось, ни стариков, ни беседки…
Мать молчала. Она впитывала слова солдата, который вдруг остановился, как будто в раздумье.
