Франсуаза Шандернагор - Первая жена
Между тем он «преуспел» — уважаемый, даже любимый президент компании, вернее синдиката, в котором его считают понимающим, очаровательным, обходительным! Удачная карьера. Но на улицах узнавали меня, «она пишет романы, ее показывали по телевизору». Тиражи моих книг росли. Однажды, не помню уже на каком литературном сборище, рассеянный критик представил его некоему поэту как «господина Лаланда». Сколько раз он мне это потом припомнил! «Но, Франси, в конце концов, на твоих деловых валютных сборищах я ведь мадам Келли. Это одно и то же!» — «Нет, это не одно и то же, — говорил он. — Не одно и то же…» Не понадобилось ли ему увеличить число своих «капризов», чтобы компенсировать происшедшее? Заставить меня заплатить, подвергнув большему унижению, потребовав большего подчинения? Мой долг все время возрастал; исчезла всякая надежда расплатиться — я откладывала платежи на будущее, зная, что крах неминуем.
Не было ли мне спокойнее, когда он любил свою Невидимку? Я прощала ему его шалости, он прощал мне мои успехи — наши пассивы уравновешивались (муж вырезал в газетах статьи, где говорилось о моих сценариях, романах, он раскладывал их в больших альбомах; но он вел две бухгалтерии параллельно: одну — моих произведений и другую — своих побед — двойная бухгалтерия, сомнительный результат). «Я люблю тебя, — писала ему Другая, — я восхищаюсь тобой, ЧЕЛОВЕК» (большими буквами). Эта блондинка лучше, чем все ее предшественницы, сумеет успокоить его. Его оранта сумеет убаюкать лучше, чем я. Я не могла себе представить, что она собирается усыпить его, подвергнуть анестезии! Какая разница — он страдать не перестал. Ну а я не перестала его любить.
И поныне мне не дает покоя вопрос, когда именно разошлись наши дороги, какой перекресток я прошла: это была их первая встреча (конечно, гораздо более ранняя, чем я предполагала, — но когда они действительно встретились?), купили холостяцкую квартиру, мастерскую (когда?), наняли большую квартиру (когда)? Вопросы в вопросах — незнание, возведенное в квадрат! Если только еще до этого не стало слишком поздно… После моей первой книги, нашего первого ребенка, наших последних дипломов, его первых любовниц… Или до того, еще раньше? С его родителей, с моих родителей, с моих и его друзей, которые были столь разными, с образцов для подражания — его и моих, с наших страданий, с детства, его и моего…
Должна ли я была понять это, воспрепятствовать этому тогда, когда мы действительно разошлись? Мне вспоминается врач, с которым я консультировалась по поводу одного из наших близких, страдавшего неизлечимой болезнью: я упрекала себя за то, что была недостаточно бдительна, что не заметила предвестников болезни, «мы могли бы поставить диагноз на несколько недель раньше, и кто знает, может быть, можно было бы всего этого избежать?». Врач не дрогнул: «Не надо забивать себе голову ненужными вещами, дорогая мадам, это ничего не изменило бы. Вы ничего не могли…» И только подумать: этими милыми словами он думал меня утешить! Но я, я хочу что-нибудь смочь! Лучше я буду чувствовать, что виновата, чем что я ничего не сделала!
И потом, если я виновата, я смогу не обвинять того, кто меня бросил; если я виновна, я смогу еще надеяться, что, если постараюсь… На что именно я смогу надеяться? Моя лучшая подруга, которая, с тех пор как я изливаю ей свою душу, все знает о том, насколько несвязанны могут быть между собой чувства, предлагает мне очередную порцию химер, которые мне столь необходимы: «Ваш развод, их брак — хочешь знать, что я думаю? Это начало конца их милой семейной жизни!» Может быть… Но если я могла любить мужчину, который меня обманывал, мужчину, который глумился надо мной, мужчину, которому какая-то Лор Казаль поклонялась, стоя перед ним на коленях, и которому нравилось, что ему поклоняется эта самая Лор Казаль, то любить мужчину, который доверяет свою жизнь женщине, столь вульгарной душой и телом, я не могу. О, эти воркования, этот умирающий голос! А ее кожаные шорты, ее жажда «высшего общества», ее шикарные марки шелковых платков от «Эрмес» и кожаные чемоданы от «Вюиттон» — и ее «мне бы так хотелось свернуться, как в гнездышке, на твоей широкой и такой надежной груди: я — Джейн, ты — Тарзан!» Нет, я не уважаю сделанный им выбор! Я могла бы принять то, что он меня бросил (пусть так), но ради этой!.. Счастливый, довольный муж, муж, такой счастливый и гордый столь пустой женой, не тот мужчина, с которым я стала бы встречаться.
* * *Я лишена всех иллюзий. Большинство из них у меня отобрали, остальные я отдала сама. Теперь я, как тот путешественник, что «отправил багаж раньше, поскольку оказалось, что он должен уезжать прямо завтра»… Мужчина моей жизни не станет мужчиной, который будет рядом со мной в дни старости. Я повторяю это без устали, чтобы запомнить.
Тем не менее мне хотелось бы посмотреть на тебя в старости. Я так любила твои рыжие волосы — наверное, мне понравятся и седые… Но то будущее, что я пытаюсь себе представить, неверно: я представляю себе длинные вечера у камина, прогулки по ирландским скалам, старые пластинки, которые мы слушаем вместе («Гейнсбур, помнишь?»); я представляю себе, как мы читаем, устроившись на удобном диване, хорошие книги при розовом свете настольной лампы, и наши рыжие внуки засыпают у нас на коленях… Будем честны: такая тихая старость не для тебя. Когда я поняла, что ничего подобного не будет, что, несмотря на все усилия, мне не усадить тебя даже в мыслях рядом с собой на диван более чем на пять минут, не заставить толкать перед собой это кресло на колесиках, от которого мне никуда не деться, мне не представить нашей совместной осени, не отдать тебе в руки корзину грибов, нести которую я устала; когда я поняла, что ты не разожжешь костра, чтобы согреть меня, я решила, что себя надо удалить из этой идиллии; но раз изображение не стало от этого четче — значит, не будет такой старости, я не доживу до нее…
Вот и последней иллюзии нет — или я скоропостижно умирала, или наши поседевшие волосы смешивались на одной подушке. Впрочем, неужели это действительно последняя иллюзия? Иногда мне кажется, что нет: осталась еще одна, которая выжила в глубине души: это иллюзия, что наш союз достаточно крепок и сможет выдержать все, даже развод…
Падает снег, он должен все скрыть. Надо идти дальше, от всего отказавшись. Лишения и долг. Природа в последние дни, застывшая, как неживая, указывает мне путь: свинцовые небеса, земля, серая, как цинк, стальные деревья, железные листья, глухой серебряный блеск прудов. Как стекло, хрустит у меня под ногой трава. Ветер трудится над моей плотью: он налетел из великих степей и выветривает из меня все живое, лишает соков, обращает их в камень…
Я голая. Я слишком долго приукрашивала действительность, «наводила на нее красоту», теперь пора посмотреть правде в лицо. Мой муж совсем не изменился, и это, к сожалению, правда: с самого начала брак наш был лишь недоразумением — фрондер и романтическая особа, лед и пламень! Мне известно, чем я обязана мужчине, который занимал меня тридцать лет: без него я бы не занялась антропологией культуры, без него я не начала бы писать, путешествовать, у меня не было бы детей, но мне также прекрасно известно, что, кроме наших сыновей, общего у нас немного. Попробуй мы с ним сыграть «Love story», эту культовую вещь нашей юности, нам сразу стало бы ясно, что дело у нас не клеится: мне нравились сумерки, бури, коррида, пустыни в Испании, норвежские фьорды, орлы, ночные птицы, сапоги и лошади, а ему — рассветы, молоко, синее море, вечерние платья, фруктовые торты, голуби и канарейки. Ночные девы не часто встречаются с юношами рассвета… Кто поставил нас на одну и ту же дорогу?
Мне захотелось полюбить в нем все то, что я не любила… Не вышло!
Когда я начинаю описывать его, ласкового и непостоянного, ребячливого, элегантного, нерешительного, человека, который ничего не принимает всерьез, когда я начинаю восторгаться прозрачностью его кожи, ласковым взглядом, восхитительными волосами, мне начинает казаться, что я говорю так, как обычно мужчины говорят о женщине. О женщине моложе себя… Он же, между прочим, старше меня, но он настолько гладок, жизнерадостен, чист, что это граничит уже с порочностью. За последние десять лет наша разница в возрасте стала бросаться в глаза. И дело не в том, что я «не тяну» на свое гражданское состояние («энерг. мол. женщ.»), дело в том, что он «совсем не изменился»: что-то в его поведении, в том, как он одевается и держится, заставляет принимать его за старшего брата своих же сыновей! Впервые такая накладка произошла на одном коктейле, когда некая киношная дама увидела нас вместе, она поинтересовалась, как «продвигается его учеба»… Многих трудов Франси стоило убедить ее, что ему сорок три года и что он руководитель финансовой компании. На самом деле он был польщен: несчастная же, полыхая как маков цвет, рассыпалась передо мной в извинениях — я, впрочем, на нее не обиделась: наверное, она была близорука… Позже, когда это перестало быть случайностью, я начала задаваться вопросом, в чем же дело, и немного злиться… Не так давно, например, один писатель радостно заявил, что видел на своей последней встрече с читателями моего сына. «Которого же из четырех?» — поинтересовалась я. «Франси». — «Но это не сын, это мой муж!..» И вот уже я сгораю от стыда и лепечу, что муж, между прочим, на год старше меня: мне страшно, что подумают, будто я вышла замуж за жиголо! Смущенный собрат по перу старается оправдаться, исправить неловкость: «Знаете, на этих книжных ярмарках всегда столько народу, что никого по-настоящему не увидишь, собственную мать не узнаешь!»
